Памяти Лизы Х - [52]

— Ну вот тем более, — пьяно засмеялась мать, — не доехала бы! Она даже не знала, где это, думала, в Сибири. И люди там с песьими головами.

— Так что с ее братом?

— Расстреляли, конечно, шутка ли, на Никарагуа шпионить.

— И она верила? Что брат шпион верила?

— А вот не знаю. Не спрашивать же ее. Спасибо, что саму пощадили. Или не доглядели. В лагере у нас, когда победу объявили, бегали портрет сталина целовать. Специально со стены сняли, поставили на стул. Рядом вертухай встал, по очереди лобзали. И желающих было — как на молебен в старые времена. Победил он, отец родной. Не сгоняли целовать, сами построились. Никто не плюнул, ногтем не царапнул.

— Во время чумы можно выжить, будучи врачом. Это с одной стороны отделяет от зараженных, а с другой не лишает гуманности. История как профессия тоже помогает, не позволяет оптимизму разъедать душу, и к подлости во благо ему не располагает. Не должна, по крайней мере, — поправился Ходжаев, — но врачом лучше, поле мыслей ограничено практикой. И догматизм разного рода не давлеет, и на далекие цели не претендует. Правильная профессия у нашей Лизы.

История, конечно, полна догматов, она поиск не столько истин как целей, сколько истинного метода, единственно верного. Что невозможно, конечно. По сути, в подходе, я марксист. И археология — это материальная история накопления у одних путем труда других. Кто этот один — человек, власть, идея, бог? Не важно. Кто эти другие? Рабы, так или иначе рабы. Отношения бог и раб — вот это и стоит преодолевать в историческом процессе. Не ждать, пока падишах умрет, или осел. Ходжаев говорил медленно, как будто самому себе. У него появились старческие привычки, снимал очки, тер глаза, замолкал, потом повторял сказанное. Как лекцию читал.

— Ну вот, начали за здравие, а кончили за упокой, пойдемте спать, — Лиза встала собирать посуду. Отвели под руки мать, уложили. Лиза снимала с нее туфли, штопаные чулки, гладила ее худые ноги, покрытые узлами синих вен.

Другой зимой мать подскользнулась, упала, сломала бедро.

Пролежала на холоде, не сразу заметили ее в сумерках. Воспаление легких не замедлило случиться, и вот она хрипела: не хочу жить.

Лиза принесла ей китайский зонтик. Раскрыла и привязала к окну — солнце светило через шелк, красные рыбки как будто двигались.

Договорились с детьми из колонии, что придут навестить. Отобрали самых спокойных. Ехали на трамвае под конвоем, потом долго шли. За много лет они впервые были в чужом доме, а некоторые вообще впервые. Вошли, сняли обувь. Лиза протестовала: холодно, простудятся. Но они топтались в своих дырявых носках: конвойный велел снять. Молча озирались по сторонам.

Мать обрадовалась: давайте петь, помните, про … она запнулась? Про что? «Оду к радости»? Нет, это не пели.

— Что хотите?

— Про гражданскую войну, — промямлил один, — помните, про комиссара, который утонул.

— Да, давайте про комиссара, который утонул, — хрипло засмеялась мать.

Дирижировала лежа, хватило сил на пару куплетов и припев.

Лиза принеса алычи в миске. Сначала не решались брать, потом стали набивать карманы. Потоптались еще немного и собрались уходить.

Потом Лиза обнаружила, что ее сумка на столе открыта, и кошелек пропал. Как успели?

Хлебные карточки лежали на тумбочке, их не взяли, не заметили, наверно, или совестно стало? Потом наткнулась на свой пустой кошелек у двери.

На следующую ночь матери стало сильно хуже.

— Живи тихо, если тут начнется, бери Ходжаева и уезжай в кишлак. Там и прокормиться легче… Алыча растет вдоль дороги, как бы ему алычу в лагерь, цинга без нее — у нее начался бред, она хватала Лизу за руку, быстро говорила, но все тише, уже только свистящее прерывистое дыхание вырывалось из горла.

У нее посинели губы, но еще держала Лизу еще крепко, больно.

— Прекрати меня, я мучаюсь, — Лиза накрыла ее голову подушкой.

Наконец мать ослабила руки. Она дернулась еще несколько раз и затихла.

Пришел Ходжаев, стал на колени и начал тихо молиться.

Фира ездила по кишлакам, иногда на неделю, на две. Лиза скучала без нее. Фира приезжала измотанная, ноги в мозолях. В колхозах туберкулезных было много, особенно среди детей. И раньше с врачами было плохо, а уж сейчас, когда ни врачей, ни здоровых не осталось после войны, одни инвалиды, истощенные женщины, заброшенные младенцы и усталые подростки, стало совсем невмоготу. Ей приходилось и роды принимать, и оперировать. Тащила на себе рюкзак и два мешка с интсрументами и лекарствами на палке. Где подвезут, где сама шла, иногда ей полагался помощник из местных, с телегой, запряженной ишаком. В долине было много пришлых с чужих гор: киргизы, уйгуры. По-узбекски не говорили. И по-русски не знали ни слова.

— Пора мне второй диплом ветеринара давать. Пациент не говорит, только воет от боли, сама разбирайся.

Фира не сдавалась, писала в Москву: нуждаемся в лекарствах! Подворовывали знакомые в больницах, и Лиза тоже, приносили ей.

Возвращаясь в Ташкент, Фира долго отмокала в бане, ходила вместе с Лизой. Лиза не любила баню, не могла избавиться от неловкости голого женского стада. Мать всегда мылась одна, и Лизу приучала, что мытье интимно.