Памяти Лизы Х - [50]

Она говорила тихо, никогда не ругала Лизу и поправляла ошибки красным карандашом.

Однажды взяла с собой Лизу в церковь. Огромную, гулкую, Лиза бегала вдоль темных дубовых скамеек, пока няня исповедовалась, стоя на коленях возле комнатки, маленькой, как шкаф.

— Боженька, ты где?

— Лиза, Бог — это дух наш, он везде, — строго говорила няня, поднимая руки. Лиза послушно смотрела вверх, на темные фигуры внутри купола: кто из них?

Дома рассказала отцу, он рассердился, и больше Лиза не ходила в церковь. Вскоре они уехали в Москву, и крестик, который няня сунула матери для Лизы, потерялся. Или выкинули его по дороге.

— Какие банальности, — думала Лиза, — как будто смотрю немое кино, а там бродит аккуратная немецкая дама… и каждая девочка, у которой была немецкая няня, вспоминает шляпки-перчатки? Что было такого особенного, только у нее, только у Лизы? Она не могла вспомнить.

Люди прошлого существовали сами по себе, без нее. Издаля, в темноте. Она боялась приблизиться к ним. Боялась, что вытащат из нее силы для ее нынешней жизни. Уведут в ту, не состоявшуюся с ними жизнь.

Она вдруг ясно представила несостоявшееся. Лагерь для ЧСИР. Вот ей почти тридцать лет, а она видела возможную Лизу только в сытом раю. Ну конечно, лагерь для ЧСИР, и ничего другого не светило той Лизе.

Вдруг она ощутила себя счастливой. Как она любит всех, Ходжаева, мать, умерших возлюбленных, друзей, работу! И Город, этот скромно ждавший ее любви пыльный провинциальный, нищий, на краю привычного мира. Тренькающий разбитый трамвай, шорох сухих скукоженных листьев, горячий ветер, гомон птиц в кронах чинар, горький запах хризантем осенью, шум арыка. Слепые узбекские улицы без окон, русские тенистые бульвары с деревьями, их выбеленные известью стволы, полукруглый сквер с чугунными решетками, а там деревянный цветочный павильончик, сказочный, как дворец карликового падишаха, ее любимое место.

Лиза Ходжаева тихо смеялась в подушку. Завтра надо устроить праздник, купить изюм и орехи.

Мать кашляла.

— Это от папирос. Не беспокойся, всю жизнь кашляю.

Приходила Фира, слушала легкие, простукивала. Делали туберкулезные пробы. Вроде нет, и рентген нормальный. От кашля мать слезилась, синели губы.

— Лиза, что ты хочешь? — говорила Фира, — спасибо, что жива, ходит, работает.

У матери были нервные отношения с Фирой. Та приходила часто, иной раз засиживалась допоздна, ей стелили на диване. Утром просыпалась раньше всех, накрывала на стол и убегала. Мать ревновала Лизу: видно было, что они понимали друг друга с полуслова, что им интересно вдвоем, весело. Завидовала Фириной безлагерной судьбе, уверенности, хладнокровию, шуткам.

Мать часто терялась в ее присутствии. Ее счастливое время — это было время красоты, шелковых платьев, цветов на рояле, музыки, серебряных ложек и фарфора. Там она была королева. Сейчас время выживания, рваного ватника, дырявых калош, сломаных ногтей. Сейчас в ходу смертные шутки, тушенка с хлебом, недоверие, простота, да-нет. И тут могла быть королевой, и ватник есть, и ногти сломаны, и лагерные частушки помнит. Но не получилось. К ней относились как к сломаной дорогой кукле: бережно, осторожно. Не играли уже с нею, сидела кукла в шкафу за стеклом, пыль сдували.

Чем привлекла Лизу эта провинциальная, резкая, громкая женщина? Да, она мать ее убитого возлюбленного, их сплотила его смерть, врачебная профессия, тяжелая жизнь. Но кроме этого, у них было неуловимое родство дружных сестер.

В детстве Лиза была послушная девочка, теперь мать старалась быть послушной девочкой. Фира не старалась, как будто между ними не было разницы в сорок лет, они были на равных.

Фира показывала матери фотографии Ильи, рассказывала про его роман с Лизой. Но сама Лиза не рассказывала. Вообще о себе говорила мало, об этих годах без матери, о войне, никогда не начинала разговоров. Мать расспрашивала, Лиза отвечала кратко, уклончиво. Она обижалась, но ведь и сама не говорила о лагере. А может быть просто время, не важно какое, отдалило их друг от друга. И так случилось бы в любом случае, разные характеры. Дочки-матери не состоялись.

Шло время, мать исправно ездила на работу, рассказывала мало, печалилась. «Оду к радости» так и не спели. Требовалось про вождей сначала, а там уж, в свободное время пойте, что хотите, только ничего немецкого не надо. Но свободного времени не было, жесткий распорядок, учеба, работа, физкультура, отбой.

Доброе воспринимали как слабость, но ей были понятны эти маленькие злые волки.

— Я сама такая была там. Летом вышла оттуда, и мы с товаркой в подвале шили-штопали. Как мыши две, а потом на улицу выходили к вечеру поживиться, уже крысы, злые, цепкие, я сама себя боялась. Товарка умерла, я поняла, что зиму не переживу. Холодно в Караганде, ветер такой, что дышать невозможно. Вот и написала тебе.

— Тебе надо было сразу приехать, как освободилась. Почему, почему ты не ехала ко мне?

— Не хотела на шею сесть. Ни тебе, ни Алишеру. Стыдно мне за себя, за все вот это. И ты не заслужила, не такую мать тебе надо было.

— Это все пустые разговоры. Неуместный психоанализ, и не вовремя. Пойдем на Госпитальный рынок, тебе надо одеться поприличней. Там бывают хорошие вещи от беженцев. Не все голые приехали, были неторопливые, с чемоданами на всю оставшуюся жизнь, распродают понемногу. И не пей, не воруй вино, перед Алишером стыдно совсем. Мне за тебя стыдно!