Памяти Лизы Х - [16]

Ночью Лиза просыпалась, ей казалось, что приходили какие-то люди, спорили, таскали тяжелое. Но это не тревожило ее. Ночью стало прохладно, она завернулась в одеяло.

Она проснулась рано, во дворе уже стояла очередь детей к умывальнику. Двор показался ей меньше, чем в темноте. Солнце пробивалось сквозь листву, от самовара пахло горящими шишками. Вдруг она позавидовала им, их простой, неспешной, молчаливой жизни. Во двор вошел Ходжаев, его одежда была в пыли, уезжал куда-то ночью.

— Алишер ака, давайте останемся тут жить, так хорошо, я завидую вашим родным.

— А они завидуют тебе, Omne magnifico est — всe неизвестное представляется чудесным, — ответил Ходжаев.

— Вы не спали, уезжали ночью? — спросила Лиза.

— Не спрашивай, — увела ее Эльвира, — мужские дела. Здесь четко делится на мужское и женское, в твоем раю. Мужчин не спрашивают, слушаются молча. Пойдем поможем к обеду. Тебе задание «медицинское» — куриц ощипать и разделать.

В углу двора отгорожена летняя кухня. Три курицы лежали на столе в ряд, как погибшие солдаты, шеи свернуты, клювы в крови. Эльвира советовала: сначала отруби лапы, голову, наклони, надо кровь спустить. Теперь ощипывай, вот так. У Лизы получалось ловко, быстро, перья складывала в корзинку, Разрезала куриный живот — вывалились серые мелкие кишки. Лизе было интересно, орудовала мелким острым ножичком с костяной ручкой. Все, в хирургию пойду!

— Русская умеет, — хвалила бабушка.

Как похоже на человеков — зеленый желчный позырь, мягкая красноватая печень, желтый пищевод, Лиза ковыряла ножом кишки — вот толстые, вот тонкие. Ей нравилось точно резать, осторожно отделять, снимать внутреннюю оболочку желудка, такую зеленоватую, грубую, сморщеную.

Она рассматривала внутренности с ученым интересом. Закончила быстрее Эльвиры, взялась за следующую курицу.

Еду варили в котле над глиняной печкой.

Пришла помогать соседка в парандже, сняла ее во дворе, щурилась на солнце. Нестарая еще женщина, вся в темном. В Ташкенте и старушку в парандже редко встретишь. Лиза трогала паранджу, жесткий конский волос. Примерила. Темно, все нерезко, душно.

Подошел брат Ходжаева Ильдархан, заговорил по-русски: вот с такими предрассудками нам приходится бороться. Ей сорок лет, овдовела недавно, и опять паранджу надела. Пойдемте, Лиза, покажу вам дом и семью. Отец отправил нас, сыновей, в гимназию в Киеве, там же мы были приняты в университет.

В просторной комнате на белых стенах висели фотографии. Несколько больших рам, в которых теснились рядами маленькие старые портреты, некоторые раскрашенные цветными карандашами. Их отец, вот он ездил в Мекку, вот в Исфахан, в Петербург, учился там. Вот он в Берлине с первой женой, матерью старшего брата Султана. В цилиндре, с тростью. И жена в шляпе, в бархатном пальто. Берлинцы, настоящие берлинцы прошлого века. Вот со второй женой в Москве. Это их с Алишером мать. Лицо открыто, вышитая шапочка, видны волосы, заплетенные в косу. На ней вполне европейское платье, часы на цепочке у пояса. Кожаные ботинки со множеством мелких пуговок. У немецкой няни были такие, вспомнила Лиза. Сам отец в в костюме, но в тюбетейке.

— Наш покойный отец был прогрессивный мусульманин, он принимал западные достижения. Не требовал от женщин хиджаб, паранджу, поощрял их учение. До революции он путешествовал по Европе. Вернулся с целями просвещения, но не преуспел. Пропал без вести, его похитили афгани, убили, без сомнения. Афгани — у нас так называют мусульман ортодоксов, как бы староверы, какие есть у русских. С той разницей, что староверы чужих не заставляют, а наши весь мир желают переделать по своему образцу.

— А ваша мама, Ильдархан ака?

— Тоже печально. Старшая жена отца Наргиз, которая мать Султану, и наша мать Ширин с сестрой основали школу для девочек. Там же и училище для акушерок, Наргиз была акушерка. Она училась профессии в Харькове и в Берлине. Школу подожгли, мало кому удалось выбежать. А кому удалось, почти всех застрелили во дворе. В кишлаке им теперь памятник поставили, хотя на их защиту никто не вышел. Теперь наш кишлак считают оплотом новой власти и прогресса, с памятником мученикам за новую веру. Позже пойдем, посмотрим, если хотите.

— Конечно, хочу.

— В двух словах трудно объяснить нашу новую историю. Алишер больше по древностям, там ему уютно, там иллюзия ясных плавных переходов, развития, упадка, а современные противоречия для него болезненны. Я же должен примитивно объяснить детям, почему так получилось сейчас. И как действовать ныне. И даже направить их, чтобы будущего не пугались. Выпало жить в эпоху перемен, как сокрушался Конфуций.

— Да, Эльвира любит укорять Тютчева, что «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Сокрушается, сердится, не ожидала от поэта такой фальши.

— Мы живем в преддверии большой войны, большей, чем уже прошли недавно. Это чувствуется, даже сюда долетают искры из вулкана Европы. Кто знает, как это отразится на нас? Придут к нам немцы с турками? Каков будет новый порядок? Русские и узбекские газеты приходят с опозданием из столиц, контрабандисты доставляют из-под южных границ иранские, английские, даже афганские. Трудно составить впечатление. Стараемся пока жить без ожиданий. Как будто светлое будущее уже здесь, — улыбнулся Ильдархан, — открыли ремесленные классы для мальчиков. Сейчас есть школа и для девочек, охранять приходится с ружьем.