Памяти Лизы Х - [17]

— У вашего отца было две жены? Одновременно?

— Да, он был все-таки религиозный человек, — улыбнулся Ильдархан, — предвижу вопрос, у меня одна, и я атеист.

— И ваша жена атеистка?

— Да, она из Грузии, хотя происходит из мусульманской семьи. Там более свободные нравы общества. Но в религиозных праздниках участвуем. У нас приходится соблюдать внешнее. Я директор школы, это дипломатическая должность.

Лиза рассматривала фотографии. Родственники, друзья, некоторых она уже видела в альбоме у Эльвиры.

Вот Султан на общем снимке харьковской коллегии адвокатов, в первом ряду сидит, нога на ногу, руки сложены, как у Наполеона на картинах. Вальяжный, спокойный, гордый. С верой в будущее, справедливое, вершительное им, и другими, такими же, как он. Уверенными, правыми, назначенными решать чужие судьбы по закону. Но вот оказался искалеченым трупом в ледяной воде Белого моря. Остальные с фотографии как? Сгинули, удалось убежать? Тройками поспешно заседают? Расстрел, лесоповал, без права переписки?

Алишер, студент Киевского университета в фуражке, в двубортной тужурке с золотыми пуговицами. Напомаженные волосы зачесаны назад, редкая бородка, выглядит худым мальчиком. Смотрит прямо, вздернутый гордый подбородок.

Дамы в европейской одежде, другие на низких диванах, с полузакрытыми лицами.

Много книг в шкафах, на столе, старые карты на стенах, гравюры, черное немецкое пианино, длинные узбекские трубы, местные неведомые инструменты, сабли в ножнах, старинное ружье. Как музейная комната. Европейские застекленные шкафы, письменный стол, покрытый зеленым сукном, как у отца в кабинете. Во всем порядок, забота.

— Мы в школе создали маленький оркестр, но все храним здесь. Грабят ночами. И кстати, вам Алишер сказал уже, если что, приезжайте немедленно. Теперь и я повторю: приезжайте, вы понимаете, что я имею в виду, — Ильдархан похлопал Лизу по плечу, — мы все семья.

Лиза рассматривала длинные трубы, тонкие перламутровые полоски вокруг раструба. Подудела в нее.

— Как слон трубит.

— Да, и слышно очень далеко. Трубадуры идут впереди процессии на свадьбах, например. Призывают ко вниманию.

Ильдархан взял в руки дутар — половина луковицы с длинным грифом и двумя струнами: сам по себе звук примитивный, но в оркестре звучит неплохо. На Востоке музыка — символ веселья. Мужская печаль безмолвна, женская — крик.

Потом она все-таки спросила у Ходжаева, куда он так загадочно ездил ночью.

— Помнишь, Лиза, вдоль фабрики ехали в Коканде? Двухэтажная, длинная, из серого кирпича? Владелец ее, бывший, конечно, русский купец. Потаскали его за бороду разные, и большевики, и басмачи. Никому не угодил после революции. Выжил по счастью, уехал в кишлак, теперь мусульманин. Интересный человек, пишет историю края. Я к нему ночью заезжал. Но к старости с ним стало тяжело беседовать: Аллах дал, Аллах взял, какая-то у него смесь православного смирения с мусульманскими правилами. Жена у него уникальная. Настоящая боярыня Морозова, староверка, спорит, ругается. Говорят, бьет его в пылу религиозных споров.

— Алишер ака, вы карбонарий!

— Есть немножко. Край такой, карбонарский, много свободных образованных людей. Не подмяли еще. Хотя и дикарства много, женщинам трудно получить образование. Только акушеркой и учительницей удается пока. Очень важно найти гуманный путь между западом и востоком. Запад разрешает быть индивидуалистом, но и более требователен к каждому. Восток медлительный, спокойный, но каждый должен раствориться среди других. У Востока глаза на затылке, равнодушные, сонные.

Ходжаев любил размышлять вслух, говорил тихо, как будто сам с собою. Он относился к истории с печалью беспомощного доктора. Не ладилось у человеков, не получалось, как ему хотелось бы, бережно, осторожно, разумно. Он хотел, чтобы как у Бога, который посмотрел на содеянное, и увидел, что это хорошо.

Лизе было интересно слушать, но ей всегда надо было одновременно что-то делать руками — лущить горох, кукурузу, штопать, вязать, ей уже не сиделось просто слушать.

Гостили еще несколько дней. Ходили на собрание. Русский агитировал за колхозы.

И вроде соглашались, что надо, трактора привезут, общее поле. И не соглашались — таджикское, узбекское, уйгурское, за рекой кашгарцы. Всем не угодишь.

Лиза бегала с детьми на хауз — пруд, привыкала ходить босиком, земля уже прогрелась. Прыгали в воду с веревки привязанной к толстым веткам орехового дерева, огромного, с широкой кроной, полной гомонящих птиц.

На дорогу им дали сушеной баранины, конской колбасы, орехов. Мясо завернули в несколько слоев газет и тряпку, чтобы не пахло привлекательно, а то нападут и украдут. Времена несытые.

В Коканде погуляли по улицам, город надеялся быть гордым, зажиточным, с бульварами на французский манер, с набережной для степенных прогулок вдоль быстрой холодной реки. Лиза опять поразилась, какое все пыльное, неухоженное, разбитое, не нужное новой власти.

— Была маленькая самостоятельная столица. До революции — оживленный город, европейские банки, французские магазины. За двадцать советских лет пришел в запустение, скоро засыпет песком вместе с красноармейцами, — печально шутил Ходжаев, — а ведь казалось бы, должно быть иначе при народной власти. Кто успел — уехали, армяне, евреи, немцы, самые предприимчивые. Остальных угнали в лагеря.