Память земли - [37]

Она заговорила ломким, подрагивающим голосом, пуская в ход сразу все резервы:

— Герасим Савватеич! Двадцать лет назад вы по охоте шли в колхоз или верно люди, которые здесь вот стоят, рассказывают, что слезьми всю Кореновку залили?.. Вы на той слезе до сих пор оскользаетесь. — Она обернулась к Музыченко: — И ты, Мишка! Тебе лишь бы людей смешить. Как клоун.

Из-за спины Руженковой неожиданно заговорила некрасивая немолодая девушка, Вера Гридякина. Репатриированная из Германии, родом откуда-то из-под Вологды, она всегда держалась особняком, не имела подруг. Бледногубая и белобровая, с тяжелым лбом, нависающим карнизом, с красными ячменями на веках, она постоянно точно опасалась чего-то, точно была одна на свете.

— Как не стыдно? — по-северному окая, спрашивала она женщин. — Как вам не стыдно, когда такое у нас строится! Волго-Дон!! Для всех, для целого мира. А мы при инженерах, при всех… Стыдно!

Настасьина кума Фелицата рванулась к Гридякиной:

— Ты всю войну немкам-офицершам ритузы подстирывала, а теперь нас совестишь? Учить приехала с фашистских кормов?..

— И правильно вопрос ставит! — полез вперед Абалченко. — А оскорблять ее легко. Ты, Гридякина, не плачь: и меня Живов обозвал малахольным. Ни грамма не обижаюсь на таких Живовых. Ответственно, Настасья Семеновна, заверяю: колхоз наш здоровый!

— Его, — вопила Лидка, тыча в мужа пальцем, — тут дурачком на самолете выставили, а он — за здравье колхоза!..

— Герасим Савватеич! — наступала Мила Руженкова. — Зачем подговаривали женщин не ехать на топольки? Женщины, как одна, собрались, а вы к ним с намеками. Не беспокойтесь, мы каждый ваш намек помним, пусть нас куда угодно вызовут — повторим!..

Она теснила бригадира от пожилых колхозниц, и те, загораясь ее азартом, косились на Живова, будто во всем был виноват только он, а они, женщины, вовсе и не ехали сюда. Живов опешенно оглядывался, не к месту объяснял Настасье:

— Что они мне поминают племяша, суку полицейскую? Я тогда на Волге был да под Касторной. Ни костей, ни мяса не жалел! — Он тыкал пальцами в свои щеки и зубы, расстегивал на жирном израненном животе фуфайку.

— Есть Волго-Дон, раз его объявили, и будет! — выкрикивала ему Руженкова. — Вы хоть минуту слушали ночью радио? А мы слушали в клубе, не спали. С Казахстана люди пишут заявления, просятся сюда. И откуда хотите просятся и едут. Со всего Союза!..

Она прижимала к груди ладошку, бросала слова под одобрение Гридякиной, Сергея Абалченко и Лидки, переметнувшейся вдруг на сторону мужа; и Миле, беленькой, молоденькой, так не шло, когда она материлась.

— Хоть скрутитесь к такой-то матери, а мы будем строить новую жизнь! И природу покорять! И не суйтесь — руки обобьем! С башками вместе!..

На душе Настасьи Семеновны становилось все прочней. В ярости Руженковой, Гридякиной, Сергея Абалченко, даже Лидки была привычная ей сила. С таким боевым, злым народом всегда работала здесь Настасья Семеновна, одолевала и послевоенные трудности, и ровный, недавно еще спокойный подъем хозяйства. С такими жить можно!

— Хватит. Наговорились, — прекратила она шум. — Давайте-ка на лесосеку.

2

У Настасьи совсем отлегло от сердца, когда она вошла с комиссией в дом заведующего животноводством Голубова. Стройный и легкий, с острыми, резко вырезанными ноздрями на красивом блондинистом лице, он поставил гостям стулья, шутливо вытянулся по стойке «смирно»:

— Слушаюсь!

Он был по-домашнему — в заправленных в носки летних армейских штанах с полинявшими лампасами, в белой, без ремня, косоворотке, выказывающей его острые ключицы, вольный широченный разгон худых плеч, молодых и подвижных. Шевелюра у него была льняная, пушистая, верхней половины уха не было, а от обрубка спускался назад, к шее, кривой рубец.

— Ну, председатель, — он жиманул плечо Щепетковой, — скоро подашь «по коням»?

— Вы казак? — не удержавшись, спросил Юзефович.

— Нет, — ответил Голубов, — кацап. Кавалерист, правда.

— Вот и начнем, — чуть смутился Юзефович, — по-кавалерийски, с ходу… Инженер Петров займется домом, наверно, а я дворовыми постройками.

— Не стоит их, дворовые. — Голубов поморщился. — Не пишите. Чего за всякую мелочь тянуть с государства?

Жена Голубова — красавица ярко грузинского, тбилисского тина, поражающая длинными глазами, нефтяные зрачки которых без остатка заполняли все место, — внимательно посмотрела на мужа, хоть в слова его не вмешалась. Петров сказал:

— Мы включаем все, что наличествует в подворье. Есть положение. Не включать не имеем права.

— Почему? — вскинулся Голубов. — А если мое собственное, личное желание?

— Извините, — попросила хозяйка гостей, отозвала Голубова в сени и с выражением измученности, трудно скрываемой неприязни заговорила: — Валентин, черт знает что! Что за театральные жесты? Хочешь отдавать — и на здоровье. Но, ради бога, без этого своего ухарства, без хвастовства.

Щепеткова тихо пояснила инженерам:

— Она у него из каких-то профессоров, что ли, бог ее знает… Недавно живут.

Вернувшись, Голубов смущенно сказал:

— Раз у вас положение такое… балахманное, фиксируйте хоть каждый гвоздь. А я приложу письменное мнение.