Память земли - [187]

Да, было нелепостью метать бисер перед этим Орловым номер два. Хватит Сергею и первого Орлова!..

— Хождение в народ, — цедил рядом Вадим. — Разве это было хоть когда-нибудь действенным? На вашем месте я бы…

— Вали от машины! — скомандовал Голиков. — Ну!! — гаркнул он и, не оборачиваясь, довольный собой, включил скорость.

3

Но все будто сговорились его испытывать. Едва завернул он на пустошь к Лавру Кузьмичу передохнуть, выпить стакан молока, как Лавр Кузьмич, не введя в строящийся дом, взмахивая на солнцепеке, на горячем ветру рубанком с вьющейся стружкой, закричал:

— Ты, Петрович, не только действуй, а такжа думай. Ввел ты хворточки. Ладно. Это кислород. Ну, а возьми новые крыши!..

«Дались им эти крыши!» — передернулся Голиков.

— Так вот крыши! — повторил хозяин. — Железо, равно шифер, — городская видимость. А под крышей отмененной, камышовой, летом держался холодок, зимой в самые наилютые морозы теплынь. Также полы!.. На прежнежитиях лежали полы некрашеные, струганые. Младенец елозил голым задком — не простужался. Нонче ж застройщики и половую краску, и линолеум хватают, не мыслят. Тебе ж, Петрович, следует мыслить, иначе и огороды нам асхвальтом позальешь!

Глянув на озадаченного Сергея, поинтересовался, рифмуя слова:

— Что? Разговор на эту тему портит нервную систему?

По случаю жары он щеголял в магазинной динамовской футболке; физкультурная одежда как бы требовала от него спортивных движений; он размашисто ширнул рубанком в сторону улицы на привезенные для новоселов штабеля строительного материала, сплюнул, будто перед ним какая-то дрянь; и нельзя было обложить его в пять этажей, потому что был это не Орлов, даже не Вадим, а колхозник, которому служил Голиков.

У крылечка лежал тополь, срубленный в Кореновском, доставленный сюда. Превращенный в скамью для стариковских посиделок, он был обпилен, а поверху даже обструган, но из него, сверля изнутри кору, выбивались ростки, сияли зелеными упрямыми листьями.

— Жить хочут, — сказал хозяин. — И мы хочем! — крикнул он. — Желаем воздвигать дома, как веками воздвигали-ликовались. А ты нам понавез казеннаи штабели.

В желудке Голикова было пусто, во рту горько, он еще не завтракал, с рассвета лишь курил; а хозяин только что отполдничал и, явно чувствуя подъем, доказывал, что душа застройщика — любого, к примеру, Никанора Ивановича — ограблена, что от века каждый строительный брус, даже поведенный, кривоватый, являлся для Никанора Ивановича целой жизненной историей.

…Видел Никанор плывущую по разливу ветку, поднятую над бурунами торчаком, смекал, что раз идет ветка высоко и без качаний, значит, не мелочишка несется по стрежню, а крупная верба! И громадился Никанор до нее баркасом, буксовал к берегу, привязывал, чтоб, когда спадет половодье, осталась бы находка на сухом, легчала б на ветерке и солнце, распотешивая, как медом обливая сердце Никанора.

— Всё? — мрачно спросил Голиков.

— Где все! Штабели и жулик экспедитор доставит, тогда как твое дело — людская моральность!

Действительно, делом Голикова была «моральность», и он сдерживался; а хозяин, видя, что гость оседлан, продолжал про чувства людей; со всеми приемами хуторского ораторствования (шепча, впиваясь разоблачающим взглядом) объяснял, как уже среди лета, прямо на бережке — не волочь же зазря лишнее! — тесал Никанор Иванович пообсохшую вербу, загодя прикидывал глазом — выйдет ли для хаты матица? А нынче предъяви акт — и вот они «матерьялы»!..

— Теперь все?! — уже не сдерживаясь, перебил Голиков и услышал в ответ, что с ним, Сергеем Петровичем, хорошо бы дерьмо кушать наперегонки. Первый похватает.

Что ж, может быть, самое трудное в работе секретаря — допускать разговор на равных. Может быть, это и есть ленинизм?

Из смежного строящегося двора донесся крик молодухи Ванцецкой, что ихний хряк в форме и можно пригонять дедову свинью. Выпущенная из загородки свинья, будто понимая, что предложила Ванцецкая, нежно взвыла, кинулась на голос хряка рысью…

— Обгуливайся с богом, — пожелал вдогонку Лавр Кузьмич. И, опять поворотясь к Голикову, стал рисовать дальше обиду Никанора Ивановича, который приглашал, бывалочь, плотников-колдунов и вел по адату с этими плотниками…

Громозят они матицу — им матичные подарки. Поднимают на кровлю первую доску, в ней и весу ничего нет, но требуется, чтоб кряхтели: «Не подымем». С мальства видел он, Никаноша, как отец гондобил свой курень, блюл священнодейство; должен теперь и сам Никанор чувствовать: «Дом ставлю. Шаг жизненный. Поэтический!..» А плотнички: «Ой, опять не подымем!» — и несет Никанор кварту самогона, и, для убедительности, что не отрава, лично пригубливает. Однако держит в себе место, чтоб губить также с печником, иначе обидится тот, вмажет — ты и не приметишь! — в дымоход свистелку, будет проклятая свистелка заподвизгивать, скулить ночами; потому и для печника делай спектакли, угощайся с ним!

Перед глазами Сергея высились на соседних участках коробки домов с сияющими на коньках, вырезанными из цинка петухами, а чаще более современными птицами — голубями мира, даже лозунгами: «Миру — мир». Это было художество Лавра Кузьмича, бесспорно угощавшегося в каждом этом доме, явно угостившегося и сегодня и потому наседающего на Сергея.