Память земли - [150]

— Пожалуйста, — сказал он уже взбегающему по ступенькам Голубову, отмечая, что в исполкоме лежит из колхоза сообщение, что Голубов — моральный разложенец. Может, правда, может, наговор.

— Значит, решили командира продать, а сами спасаться? — крикнул Голубов. — Ведь мы ж, большинство, дрались под руководством райкома за сознательный переезд! Да пощупайте ж, товарищи, в своих карманах партбилеты!

Орлов не обманывает себя: его, Бориса Орлова, такие ораторы зажигают. В подобные мгновения Борис сознает, что его орловская, железная философия о хозяевах, которых «надо вести», начинает трещать… Это зона размышлений — запретная из запретных.

«Но ведь я — Борис Никитич, Борис Орлов, Борька, я кровью души люблю социализм, я насмерть воюю за него, я солдат социализма».

Борис Никитич, слушая Голубова, опять с облегчением отметил, что Филонов отсутствует, не сидит в президиуме. Делегаты были оживлены Голубовым, вот-вот полезут на трибуну, начнут говорить, что думают. Верных душой начальному ходу конференции сочтешь по пальцам. Вот парторг щепетковцев Черненкова. Она возвышалась над рядами мужчин, скрестя белые руки под могучей грудью, вздыбив скрещенными руками эту грудь. Чем-то походила Черненкова на Ольгу, только грубей Ольги, как бы бабистее, животнее, что ли. Орлов помнил, как на свадьбе Фрянсковой чмокнула Дарья его в губы, дохнула свежей водкой и этим бабьим… Сейчас взбешенно, вся порозовев, смотрела на говорящего Голубова; уж она-то всыплет ему на своем бюро… Но таких, как Дарья, в зале немного, а Голубов завоевывал зал, заполнял его голосом:

— Чистую жизнь положено строить чистыми сердцами. Чистыми!..

Пора. Ухватив паузу, Орлов без большой еще уверенности произнес:

— Как связать эту чистоту с вашим поведением? С еженощными гаремами в вашей квартире?

Голубов смешался, и Борис Никитич размеренно, уже не боясь, сам уже с паузами спросил цитатой из письма:

— Какой среди обманутых вами процент комсомолок?..

Вот оно, лицо этих Голубовых — Конкиных! Этих «чистых», спровоцированных секретарем райкома, рвущихся затоптать его, Бориса. Они щеголяют своей любовью к коллективу, раскачивают ничуть не святые им устои государства, в котором живут, едят хлеб. Не помнящие родства Иваны!..

Орлов накалял себя нужным для выступления накалом, и это, привычное, шло легко.

Яростные крики Голубова, что его личные дела есть его личные, что о них он уже докладывал на колхозном бюро, что затирать вопросы конференции посторонними, специально пришитыми есть разбой, — все это работало на Орлова, и он еще минуту не перебивал. Наконец постучал по графину, поднялся над столом в рост.

— Все! — сказал он. — Разрешите, товарищи, мне.

— Суперечки нэма, — шутливо коверкая язык, радуясь повороту дела, откликнулся Капитонов, принимая на время председательствование.

3

«Пошло всерьез», — подумал Сергей.

Не очень далеко, за стенами зала, наливалось море. Там, даже в сотнях метров от берега, ноздри ухватывали запах волн и словно бы разрезанного на морозе арбуза. Везде, где рождалось море, был этот запах…

Позавчера в полузалитом хуторе стоял Сергей с двумя молодоженами-колхозниками. Годовалый их малец, спущенный наземь, кугыкая, не удерживаясь, хватался то за колени отца, то за юбку матери. Стояли среди огорода, у колодца с толсто обледенелым, будто стеклянным срубом, и ребенок тянулся к срубу, блистающему в солнце. Отец — сам еще мальчишка, с закинутой за спину двустволкой — цеплял за конец опущенного колодезного журавля застреленного коршуна, объясняя, что, когда коршун на огороде, воробцы пугаются, не шкодят в посадке, и, сам понимая, что никакой посадки здесь, в затопляемом месте, не будет, что стрелял он коршуна не для дела, а от ребячества, все-таки привязывал его и, как глава семьи, требовал, чтоб смеющаяся супруга держала нитку. Внизу, под обрывом, рябились волны.

Существуют моря ледовитые, тропические и всякие другие, а тут начиналось особое, колхозное. Пятидневку назад его вода была мутнее, походила на речную, а теперь приобретала синеву, начинала брать краски у неба, свинцоветь на глубинах и на просторе; и это опьяняло и супружескую чету и Голикова, которому казалось, что он, Сергей, во всем: в сверкании волн, в небе, пожалуй, даже в коршуне и уж определенно в этих поженившихся, родивших сына девчонке и парне. Ребенок все царапался к колодцу, мать делала страшное лицо, показывая в колодец: «Там обез-зяна, нез-зя», но ребенок не пугался, хохотал звонко.

…Но как выдержанно всходит на трибуну Орлов и как стыдно обернулось с Голубовым! Почему Орлов знает о шашнях Голубова, а он, Сергей, не знает?.. Сейчас Борис Никитич отбросит постоянную свою выдержку, будет без обиняков, с оскорблениями, с эпитетами громить Сергея. Но грубости не последовало: Сергей и здесь ошибся. Орлов огорченно, как больного, оглядел его и мягко заговорил: — Позволю себе не согласиться с определением Игоря Ивановича Капитонова — «гайдамацкая вольница». Загвоздка в других, бесспорно, искреннейших заблуждениях Сергея Петровича. Он, Сергей Петрович, человек молодой, категоричный, к сожалению, далек от какой бы то ни было вольницы!.. Наоборот. Любую волю, если это воля коллектива, он давит, заменяет собственным диктатом, искреннейше думая, что так нужно.