Память земли - [119]

Но она сочувствием не горела, натягивала вожжи. По совершенно обратной причине вконец порвала с секретарем бюро, закадычной подругой Дарьей, которая требовала вымести из колхоза поганой метлой всех «саботажников». Ни этих Дарьиных требований, ни отказов Щепетковой хуторяне не знали, но что председательница жмет — беспрестанно испытывали на своих шкурах, и Настасья понимала: в перевыборы ничто прощено ей не будет.

…Со стен кабинета, с огромных плакатов глядели на нее сияющие лица. Все разные, одновременно все одинаковые. Молодой шахтер призывал рубать уголь; дивчина, похожая даже не на его сестру, а копия — он сам, такая ж ясноглазая, свежегубая, улыбалась за штурвалом комбайна, обещала не терять ни колоса; русские, украинцы, африканцы, обнявшись, поднимая над головами детей и розы, были тоже одинаково ясными, смеялись одинаково белозубо, призывали крепить дружбу на земном шаре. Ветром, пробивающимся с улицы в щели, плакаты пошевеливало, от этого нарисованные лица улыбались еще больше.

Живые люди давно не улыбались Настасье. Вздыхать об этом было некогда, надо было работать на этих людей, и она, подписав дневные дожидавшиеся бумаги, принялась конспектировать лекцию для курсов. Конкин с ножом к горлу требовал читать лекции с высокой вдохновленностью. Настасья не против. Чего уж там?.. Только убеждена, что разговоров и так через край, что главное в колхозе — дела. К примеру, назначенное на завтра актирование полей, где и проявляй свою вдохновленность… Но главные вдохновляльщики — шибкие герои! — как специально, кто в больницу укатил, кто жинку проворонил, ходит чумной, а райисполкому выложь акты немедля; приспичило, аж телеграмму отбили: «Актирование форсировать. Мероприятие политическое».

Впервые за день она рассмеялась. «Политическое»? Да за-ради бога! В политике закалилась, как сталь; всякий год по сто кампаний — и все политические. Хлебосдачи особенно. Ну, раз и актирование туда же, то никуда не денешься, надо шагать к Дашке Черненковой.

На улице, точно с-под винта самолета, шарахнул в лицо ветер.

— Твою мать! — сказала Настасья, как говорят в сердцах все кореновские тетки, не обремененные излишним образованием.

Под ледяной, грязной от пыли луной катился туман, в морозном воздухе пахло, точно летом, пылью, по глазам стегало, и Щепеткова пошла спиной к ветру. Сейчас ее встретит Дарья, заговорит ровно. Секретарю бюро положена с людьми выдержка…

А ведь еще летом ни разу не проходила Дашка с огородов, чтоб не заскочить к Щепетковым, не передать хуторские брехачки. Безо всяких выдержек с грюком ставила у калитки ведра, швыряла коромысло, плюхалась наземь под яблоню, в пятнистую жаркую тень. Бордовая, потная — как облитая, вытирала стянутой с головы косынкой шею, лезла под кофту в мокрую запазуху и, оглядываясь — нет ли детей? — рассказывала все в лицах, в жестах, в такой удалой, а точнее, блатной своей обработке, что даже Поля, повидавшая за жизнь видов, замахивалась на свою любимицу Дашку, трясла от смеха горбом.

Но дело не в прошедших весельях, а в нынешнем хозяйстве. Если хуторяне, как малые дети, не мыслят, что им надо, то Настасья обязана мыслить, вывезти до единой палки все созданное на этих землях.

Она остановилась среди ветра, думая о кореновских землях — всюду близких сердцу и всюду разных. На виноградном склоне они звонко-кремнистые, неподатливые заступу; на займище — пушистые от нанесенного половодьем ила, песка; в степи — плотные, антрацитно-блесткие, отраженные в плывущем наполированном лемехе вместе с солнцем, с твоими коленями, когда поспеваешь сбоку. Ох и хорошо поспевать вдыхать запах крохких борозд, слышать жаворонков, гремящих в вышине, слышать босыми ногами мягкость, теплоту комьев.

А жить-то ведь можно, ощутила Настасья. Ей-богу, можно! Эта, другая ли донская земля, которую хутор выберет, будут или не будут вокруг нее заседания и всяческие бюро, — все равно колхознику ее любить, засевать, кормить с нее государство.

Пашни — они вечные, прочные.

2

Пашня лежала, открытая морозному небу. Над ней плыл коршун, методично поворачивая влево и вправо головку, всматриваясь в перемежения снежных пятен с земляными.

Инвентаризаторам-инженерам объяснили, что это зябь — участок, вспаханный с осени для весеннего сева. Инженеры похрустывали снегом, звучным под ногами, «музыкальным», как острил инженер Юзефович. Настроение их было прекрасным. Они досрочно описали индивидуальные дворы Кореновского, затем в одну неделю, несмотря на «астраханец», заактировали общественные помещения и вот теперь с утра, отлично позавтракав, выехали в поле. Нынешней ночью «астраханец», который вчера еще рвал с крыш камышовые настилы, не давал обмерять строения, вдруг прекратился. Стих мгновенно. «Убился». Инженеры с изумлением оглядывали умиротворенный простор, стояли, опустив воротники, подняв на капелюхах уши.

Когда «астраханец» «убивается», природа открывает глаза, точно больной после кризиса. Небо мутно, в нем висит измельченная микроскопическая пыль, поднятая на сотни метров, но ничто уже не бьет, не свистит в воздухе. Голодное зверье выползает из убежищ, выходит из домов и человек, выпускает во двор застоявшуюся скотину, шоферы разогревают паяльными лампами настывшие моторы, отправляются в рейсы. Свободно выехала и Щепеткова актировать с инженерами землю. Работы для инженеров было в этом немного: глянуть, что им покажут, и расписаться… Все люди, стоявшие перед зябью, смотрели на нее разными глазами.