Память сердца - [127]

Рядом с грузным, громогласным Янкелем — Борисовым Фрума — Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина — сморщенная, юркая, в ветхом, но все же отделанном кое-где сохранившейся бисерной вышивкой платьишке. Она далеко не глупа, видно, что на ней держится семья, ее острые глазки все видят, все замечают, и она смешно влюблена в своего гуляку-мужа. „Ах, эти музыканты!“ — вздыхает она, — выпивохи, гуляки… и почему только женщины их так любят?»

Чета Фриденталей с Янкелем и Фрумой садятся за чайный стол. Жена Фриденталя, чванная и глупая Хана, больше всего хочет, чтобы будущая родня поняла, какая для них высокая честь вступить в почтенную, состоятельную семью. Старик Фриденталь тяжко переживает навязанный его дочери брак; он понимает, что эта сделка с совестью не принесет ей счастья. Один Янкель Мух, дорвавшись до хорошего вина, болтает без умолку, хвастает: «Когда я держал оркестр, у меня был большой барабан, малый барабан… Сейчас приедет наш сын, он приедет на извозчике».

Когда входит Эсфирь, наряженная по приказанию отца в белое платье, грустная, сосредоточенная, Фрума льстиво припадает к ее «плечику». Мария Михайловна чудесно играла этот момент, она как-то подпрыгивала, чтобы достать до плеча, и шептала, закатив глаза: «Ах, какая красавица!» Полупьяный Янкель — Борисов в качестве ценителя и знатока женской красоты смотрит на Эсфирь, одобрительно прищелкивая языком: «Вот повезло этому шалопаю Михаилу!»

Во втором акте обе семьи уже переселились в Нью-Йорк. У Эсфири родился сын Генрих, его отец — покончивший самоубийством следователь Белоусов; Михаил ненавидит ребенка.

Фриденталь приобрел ферму, но ему нелегко приспособиться к новым условиям. Янкель Мух негодует: в родном Кременчуге без него не могли справить ни одной свадьбы, а здесь он не находит работы — на работу берут только членов «Юни», а для вступления в профсоюз нужны деньги. «Ах, эти Юни, Юни! Я, кажется, закричу караул на всю Америку», — сетует он.

Я, привыкнув, что в исполнении Карцева эта реплика произносится: «Я, кажется, закричу „гевалт“ на всю Америку!» — как-то спросила у Борисова, почему он говорит не «гевалт», а «караул».

— Ах, деточка, когда Карцев говорит «гевалт», он не делается от этого типичным евреем. Мне же это ни к чему, я имею право говорить «караул».

Борисов, забавно утрируя, изобразил, как Васенин и Карцев в роли Янкеля Муха произносят еврейские слова с сугубо московским выговором.

Лучшая сцена второго акта для Борисова — «концерт». Обиженный на Америку, Янкель запальчиво пытается доказать сыну, что умеет играть на скрипке не хуже его, известного профессора Михаила Муха. «Увидишь, кто из нас настоящий музыкант!» — Он усаживает за рояль сестру Эсфири Циву и объявляет: «Концерт! „Ехал казак за Дунай“ с вариацьями».

Если бы больше ничего не было в его роли, то из-за одной игры на скрипке Борисов заслужил бы всеобщее признание. Посмотрел ли он в молодости в украинских городках манеры таких вот клезмеров, либо он обязан своей великолепной интуиции, вероятно, и то и другое вместе, но эта сцена совершенно бесподобна. Он подтанцовывает, играет и дирижирует, делая развеселые гримасы слушателям; между фалдами лапсердака танцует его большой красный платок, каждый взмах смычка таков, что поражаешься его заразительному веселью, наблюдательности и чувству ритма. Никто в зрительном зале, даже сидящие в первом ряду, даже в оркестре не замечают, что за кулисами играет скрипач, так, не расходясь ни на секунду со звуками скрипки, «работает» с «шикарной манерой», искрящемся темпераментом смычок Борисова.

Недостаточно быть хорошим актером, для того чтоб сыграть эту сцену, как Борисов, — нужно быть подлинным музыкантом. Борисов так убедителен в моменты «концерта», что веришь; да, этот смешной хвастун, всегда полупьяный, несерьезный человек, действительно обладает ярким талантом, не зря любят его постоянные посетители дешевых кабачков и мещанских свадеб.

Уже в конце второго акта в роли Янкеля Муха появляются новые черты: под личиной балагура, весельчака скрывается нежное сердце и чуткость. Когда Эсфирь застает своего мужа в объятиях младшей сестры Цивы, она, несмотря на оскорбленную женскую гордость, пытается сохранить хотя бы видимость семьи; делает она это для спокойствия своего отца — старика Фриденталя, которого она беспредельно любит и уважает. При всех родственниках она заставляет Циву поклясться, что та переедет к отцу на ферму и будет постоянно там жить. Янкель Мух понимает, что его близкие находятся на грани катастрофы; он пытается этот семейный разлад превратить в шутку: «Ну, сестры, ну, поцапались»… В зале возникает и тут же замирает смех — так неуверенно, так непривычно робко звучит эта фраза Янкеля — Борисова, несмотря на его знаменитое громкое сморканье.

В третьем акте вся семья гостит на ферме у старика Фриденталя. Глупая, эгоистичная Хана оскорбляет свою родную дочь, грубо напомнив ей ее «прошлое» в присутствии родителей мужа. Эсфирь замерла, ее словно пригвоздили к позорному столбу: она своей покорностью старалась все эти годы искупить свой грех, но грубость матери переполнила чашу ее терпения.