Память сердца - [20]

И вот теперь я зашла проведать девочку, а заодно и ее няньку.

…Подхожу к двери. В коридор из комнаты доносится негромкое пенье. Узнаю голос бабушки Ули, а что поет — не разберу. Прислушиваюсь. Невероятно! «Добьем-ся мы-ы освобожде-нья свое-ю соб-ствен-ной ру-кой!» Осторожно открываю дверь, вхожу. Откинувшись на спинку ветхого дивана, бабушка Уля укачивает девочку. Медно-красные Еленкины кудри падают на узловатые пальцы ее няньки. И мне кажется — в руках Ульяны Ивановны большой, рыжий подсолнух. «Это есть на-а-ш после-дний и реша-а-ю-щий бо-о-ой», — продолжается песня.

Скрипнула под ногами половица. Ульяна Ивановна быстро обернулась, прислушалась.

— Доктор, ты?

— Здравствуйте, Ульяна Ивановна. — Помочь вам?

— Сама управлюсь, — поджимает губы бабушка Уля и бережно укладывает Еленку на диван. Расправляет каждую складочку одеяла, словно видит его. — Заснула, сердешная, — шепотом сообщает она. И снова охорашивает Еленку.

— Ты покуда отдохни. Горячая картошка под подушкой. Садись поешь.

Мою руки под маленьким цинковым умывальником. Стараясь не разбудить девочку, ставлю ей градусник.

— Сама-то как, — расспрашивает бабушка Уля. — Опять машины не дали? Сколько вызовов нынче?

— Тринадцать.

— Матерь божия! Есть ведь, наверно, и без надобности. Иная чихнет и подавай доктора на дом!

— Нельзя иначе, Ульяна Ивановна. Война. Люди ослабли. Беречь их надо.

Бабушка Уля пристально смотрит на меня голубыми незрячими глазами. Кажется, и вправду, она видит!

В сорок третьем году под Орлом убит старший сын бабушки Ули Петр. Через месяц пришла похоронка на среднего — Константина. Выплакала мать свои глаза по сыновьям. Осенью сорок четвертого окружавшие ее и до этого сумерки сгустились в непроглядную ночь.

И тут в который раз поразила она всех нас силой своего характера. Даже слепая была в курсе всех событий и побед Советской Армии. Хозяйства не оставила, зная каждую пядь своей квартиры.

— Ульяна Ивановна, что это вы «Интернационал» вместо колыбельной на вооружение взяли?

Бабушка Уля улыбается моей непонятливости.

— Так от колыбельной какой прок при такой болезни. Слова-то там какие: «спи» да «усни». А ей бороться против болезни надо. Ей другие песни нужны. Вот я на доброе здоровье Еленке главную песню и пела.

Через день Еленка то ли от остродефицитного сульфидина, то ли от песен бабушки Ули начала поправляться.

С глазами у бабушки Ули становилось все хуже. Пришлось определить ее в больницу. Пять недель провела она там. И вот — выписалась. После вечернего приема идем ее навестить. Нам сразу показалось, что бабушка Уля куда-то торопится.

— Может быть, мы не ко времени?

— В добрый час пришли, — говорит бабушка Уля. — А я вот к салюту приготовилась. Видите: нарядилась и при ордене «Материнской славы». Я ведь ни одного еще салюта не видела.

— Помните, Ульяна Ивановна, пятое августа сорок третьего года? В тот день был первый салют. Орел освободили и Белгород.

Лицо бабушки Ули, только что свежее и румяное, вдруг блекнет.

«Петр убит под Орлом…» — с ужасом спохватываюсь я.

— Помню, а то как же. — Бабушка Уля дрожащей рукой переставляет на столе чашки. — Видеть не видела, а на всю жизнь запомнила. Вот как получается. Горе у нас на всех одно, а каждую мать по-своему ранит.

— Накапать вам капель?

— Не надо капель. Да ты не горюй. И без капель оклемаюсь.

— Ульяна Ивановна, — меняем мы тему разговора. — Расскажите, как повязку после операции снимали. Волновались, наверно?

— Еще как волновалась. Руки-ноги сомлели. Зажигалки на крыше тушила — так не боялась! Не могу глаз открыть и все тут. Вдруг опять темная ночь! Тут Михаил Григорьевич, доктор, положил мне руку на голову, как малому ребенку, и говорит: «Что ж вы медлите. Посмотрите на белый свет, стосковались о нем поди…» Разлепила я веки — а в глазах все кругом идет. Как бы ледоход на Москве-реке и льдины сшибаются и друг на друга наползают. А потом среди этого мельтешения лучик прорезался, тонюсенький, вроде соломинки. И через этот лучик все в моей душе перевернулось. «Солнце!» — кричу я Михаилу Григорьевичу не своим голосом. А он тут же повязку мне на глаза. Для первого разу, мол, довольно! А я плачу в три ручья и все твержу: «Мне бы только Победу увидеть… Победу!»

За окном раздался первый залп салюта. Погасили свет, раздвинули занавески. Прижав руки к груди, бабушка Уля беззвучно плакала.

Скорей бы ослабели морозы. В Москве с топливом еще очень трудно. Из ста пятидесяти семи домов на нашем участке только в двух паровое отопление! Комнаты отапливаются чаще всего керосинкой, а керосин выдается по талонам. Тетя Дуня и Евгения Павловна Капризина разносят их по квартирам.

Холодно. Когда слушаешь больного, жильцы пододвигают закопченную пирамидку, где за слюдяным окошечком живут оранжевые языки огня.

Пять обледенелых ступеней ведут в подвал, к квартире № 12. Обитая ветхой рогожей дверь с характером, но открывается сразу.

— Здравствуйте, доктор, — приветствует Кузьминична. Голова ее замотана красной тряпицей. На костистых плечах — серая ватная стеганка. — К кому пожаловали?

— К Александре Ивановне Афанасьевой. Как у вас тепло, уютно.

— Тепло! — подтверждает Кузьминична. — Дышим в в десять ртов. Обогреваемся. — И смеется.