Память по женской линии - [8]

Взаимоотношения с историей занимали меня в детстве, помню, как с негодованием приставала к няне Катя:

— Баба Катя, ну неужели, вы не знали Ленина?

— Да, помню, Нюрка Костомарова прибежала на беседу и говорит: "Ленин умер!". Ну, мы и давай плясать.

— Баба Катя, ведь он после революции умер, как же вы ничего больше не помните?

То, что они могли радоваться его смерти, мне просто не приходило в голову. А могли они не заметить революцию в своей деревне? Не заметить антоновский мятеж? "Война" на их языке означала войну русско-японскую или германскую, на которой воевал мой дед, никогда — гражданскую: от страха? Такого страха, что внучке боялись рассказывать? Боялись, что сболтнет что-нибудь не то по малолетнему недомыслию? Так ведь уже не страшно и сболтнуть, не те времена.

Голод тридцатых годов в их рассказах возникал неожиданно, откуда ни возьмись:

— Леша уже взрослый был, четырнадцати лет, подрабатывал в Сельсовете, вот и смог паспорта выкрасть. Быстро перебрались в город от голода. Первый год еще корову держала.

— Бабушка, зачем корову?

— Мы жили на нее, я молоко продавала.

Бабушкиных коров я представляла себе отлично, имена их помню до сих пор, но представить взрослого дядю Лешу четырнадцатилетним мальчиком — свыше сил, поэтому спрашиваю о том, что проще, с детской обстоятельностью:

— А где вы держали корову, в городе-то?

— Во дворе. Там, где сейчас дровяные сарайчики.

Рыбинск — купеческий город, бывшая столица хлебной торговли. Богатые двухэтажные каменные дома с каретными сараями. В таком кирпичном оштукатуренном "сарае" жили дед с бабушкой. Всего в нем разместилось четыре квартиры. Жильцы с тех самых тридцатых не менялись. Когда умер в семидесятом первый сосед, его выносили со двора под духовой оркестр: традиция, сохранившаяся в маленьких городах. И дед, атеист по духу противоречия, наблюдавший в окно печальные проводы, из того же прекословия, забыв на время об атеизме, заявит: — Чтобы по мне этих дьявольских плясок не устраивали!

Но ведь я начинала о свадьбах, о десяти дедовых братьях…

Алена Трофимовна Воронина, бабушкина свекровь, родила одиннадцать сыновей, только один умер маленьким; у восьмерых родились дети: от двух до семи числом, итого, сорок моих дядьев и теток. Разве можно знать всю родню в таком случае? Алене не повезло, ее выдавали замуж после отмены крепостного права. Считалось, что теперь девки выходили, как хотели, на самом же деле отдали силой. Старшую сестру тоже силой, но до реформы 1861 года, то есть силу приложила не мать, а барин.

Разница в том, что старшую отдали за эстляндского дворянина. Вряд ли, конечно, дворянина, скорее хуторянина, но так передается эта история и вообще-то темная. Аленина мать жила у барина в "мещанках". Что стыдливо скрывается за словом — можно предположить, но с другой стороны, почему мы так плохо думаем о барах? В пользу "скользкой" версии говорит то, что барин забрал овдовевшую "мещанку" к себе и сам выдавал ее дочерей замуж. Но странно, для чего было поселять в доме, полном дворни, как минимум сорокалетнюю вдову; на старых фотографиях мои родственницы этого возраста выглядят древними старухами. Плохо мы бар знаем, если честно.

Старшая сестра сильно плакала, не хотела уезжать с мужем-дворянином. Не знаю, плакала ли шестнадцатилетняя Алена, когда мать передала ее из рук в руки девятнадцатилетнему Алексею Гавриловичу, известному у потомков обычаем вопрошать жену после посещения трактира, для верности усевшись прямо посередь небогатого двора: — Кто я есть, жена?

На что следовал немедленный ответ: — Царь и Бог, Алексей Гаврилович!

А попробовала бы ответить иначе.

"Царский" обычай не помешал им завести кучу сыновей, дед оказался младшим, так как последний ребенок, которого Алена родила в сорок два, умер трехлетним. Рожала прабабка вместе со снохами, и у деда водились племянники старше него, а разница с первенцем, самым старшим братом — двадцать два года. Несмотря на бедность, частые роды и пьянство мужа Алена дожила до семидесяти семи, а умерла, потому что поранила ногу, видимо, началась гангрена.

Царь и Бог, прадед Алексей Гаврилович, подрабатывая зимой катылем у богатого хозяина, ухитрился сосватать хозяйскую дочь за второго сына. Ушлый оказался мужичонка, пусть и пьяница, пусть невидный собою, ростом меньше жены на голову — ну почему, почему она его боялась, позволяла бить себя; что стоило развернуться, да с размаху… А может, потому и прожила долго, что терпеть умела? Когда терпение входит в кровь, нервные клетки не расходуются, так, что ли?

Дед, чуть не единственный из всех сыновей, взял невесту без приданого, но на то имелись причины. Он женился поздно в двадцать семь лет, успев повоевать, заработать туберкулез и полежать целый год в госпитале. Будущую невесту видел маленькой девочкой когда приходил в бабушкину деревню на "беседу".

— Что же ты, Павел, не женишься? — пристали к нему деревенские кумушки, у каждой, поди, по пять дочерей на выданье.

— А вот мои невесты, только подрастают — и ухватил бабушку, которая еще не была сиротой, не впряглась в хозяйство и могла подсматривать, как гуляют на беседе старшие, за косу.