Память о мире - [13]

«В начале не было хаоса. А было небо и была земля. Земля же была населена людьми, и, казалось бы, царил на ней порядок. Но Исаил сказал: да не будет света! И свет погас. Потом он никого не создал по своему образу и подобию, а искоренил на земле семя создателей своих…»

С таких слов будет начинаться новая Библия, воцарится ужас и мракобесие, и над всем этим разнесется злобный мой смех. Одну тебя я пощажу, ибо ты дорога моему сердцу и велики твои заслуги перед делом моим.

Ведь любому богу нужна Мария, чтобы родить его. И еще одна, которую называли бы Магдалина, чтобы омывать ему ноги слезами, вытирая власами своими, умащать их мирром и раскаиваться в своей великой, удушающей, нечеловеческой к Нему любви. В тебе таки плавать полезно. Неважно, что этого я не умею.

Чего не умею? И действительно ли не умею? Да, тут я, кажется, чтото напутал. Надо будет потом порыться в выдвижных ящиках).

«Мария, твое письмо я по нашему секретному каналу получил. Твоя преданность очаровательна, она внушает мне оптимизм. Полчаса назад приходил Ян. Успокойся, о нашем с тобой сговоре он не знает. Ян пытался меня провоцировать, убеждая, будто мой мозг поразила коварная болезнь. Может, ты проверишь тайком результаты? Глянь там в бумаги мужа.

Я им не верю. Да, утомляюсь я быстро, но ведь двойную игру вести нелегко, напряжение чрезмерно.

Иногда меня посещают сновидения, но разве запрещено видеть сны?

Среди вас мне душно, Мария, душно и тягостно. Каждый забаррикадировался в своем замкнутом пространстве и предается воображению, не доверяя реальному миру. Выходит, в стихах и картинах вы сами себе лжете? И зачем вам вся эта ложь?

Ты, наверное, считаешь, что я ненавижу людей, потому что их не знаю. А что сделали твои друзья для того, чтобы я полюбил их? Они не показали мне того, что вы называете природой, не дали возможности ощутить хоть какую-то любовь к этой планете, не подарили мне цветка.

Только и знают, что настороженно молчать да „изучать“. К себе, интересно, они столь же взыскательны, как к Исаилу?

Этот мир вы придумали для себя и к себе же приладили. Всё — и слова, и чувства, и религии — приспособили так, чтобы вам было удобно. В них отражаетесь только вы, я же всем этим не связан. Как мне читать ваши стихи — в них ведь обязательно встретится глагол „брести“ и другие глаголы „касаться“, „целовать“, „любить“; молитвы читать мне тоже не пристало, обе сольются воедино, ибо я желаю быть рожденным и любимым.

Одновременно!

Исаил».

ХОАКИМ АНТОНИО:

Жестокие люди. Они озлобились на него. Не позволили сойти к ждавшим его пришествия миллионам.

Уничтожили его, ибо не поняли.

А он был богом.

Вероятно, я кажусь вам глупцом; разве помнят разумные ученые в наше время о боге, разве говорят о нем?

Тому есть причина, и я скажу ее вам: наши примитивные представления рисуют бога этаким седобородым старичком с иконы, смиренным скопцом о глазами-изюминками. А Бог — это неохватная загадка наших душ (я и книгу под таким названием написал), это таинство, благодаря которому мы и есть люди, он указывает нам путь к совершенству. Бог — это все великое вокруг нас.

Я верую. Сорок лет я прожил не в поиске, а в ожидании бога, во мне брали верх то вера, то недоверие, то надежда, то скепсис. Но этому пришел конец, когда он стал являться мне в моей же комнате — то как старик с посохом, то как охотник, то как ботинок. Они же, я имею в виду коллег, запретили мне пойти к нему, воспрепятствовали непосредственному общению с тем, кого я столько ждал.

Вот я и решил разоблачить их в глазах мира.

Позвонил Марии и попросил встретиться со мной в таверне Костаса. Она пришла и выглядела бледнее обычного, даже похудела.

Сколько же дней я ее не видел? Она была все так же красива, но уже другой красотой — красотой страдания и святости.

— Целую тебе руку, Мария, — сказал я.

— Ну, вот… теперь и ты, Хоаким? — в ее голосе прозвучал упрек.

Тогда я заговорил. Я долго убеждал ее в своей преданности им обоим, благодарил за то, что она одухотворила металлическое существо, превратив его в моего бога. Она дрожала, она избегала моего взгляда и в миг, когда я собирался припасть губами к ее стопам, вскричала:

— Боже мой, тут все с ума посходили!

И разрыдалась. А я будто ничего не слышал, будто не видел ни бившей ее дрожи, ни крупных бесцветных слез, что скатывались у нее по щекам и падали на грязную красную скатерть. В глазах завсегдатаев я читал ненависть и угрозу. Взяв ее за руку, я собирался поведать о своей благодарности богу за избавление от немоты, о том, как капуцин ударил меня крестом и потусторонним голосом возопил «Говори!», о том, как мама рассказала о любившем меня старичке, который должен был непременно прийти, — и вот, благодаря ей, пришел; о том, как мы с ней станем ангелами… Но ничего не вышло, я просто растерялся. Вселенная, информация, знание, ангелы, Христос — всё безнадежно перемешалось у меня в голове, я не знал, с чего начать.

А она всё плакала; не надо, Хоаким, просила она, ты не понимаешь, ты слеп, как и они, — у тебя к этому одно отношение, у меня — другое. Да перестань же, Мария!

Ну да, Хоаким, мне его жаль, такого беспомощного, мне близка его печальная, горькая недостижимость.