Память до востребования - [3]

Троишин встал, потянулся. Сложил носилки и понес к машине.

— Все в порядке. — Теперь лицо его порозовело, выглядел он совсем здоровым. — Можете забирать… инструмент.

Участковый вдруг обнял Троишина, даже фуражку уронил на землю.

— Ну черт! С ума старика свел.

Сквозь лица людей Троишин вдруг снова увидел отчаянно вертящиеся толстые колеса перевернутого КрАЗа и туши, вываливающиеся в грязь.

— Ты что, Гена? — насторожился Кузнецов, заметив перемену в Троишине.

— Лоси… Они ведь в лесу не сживают… Странно. Ведь это их лес. Почему так, Саша?

— Не знаю, Гена… Откуда нам это знать?

— Странно, — угрюмо повторил Троишин.

ПАМЯТЬ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ, или ОХОТНИК НА ЗЕРКАЛА Рассказ

…Он сидел в «Жигуленке» цвета кофе с молоком. Холеный такой «Жигуленок», весь в наклейках и с колпаками от «мерседеса». Знаете, когда-то я очень любил кофе с молоком, но теперь меня от него тошнит… от одного только запаха… Извините, я отвлекся. Сначала я стоял на переходе и ждал зеленого света. Хотя мне уже было все равно, что там, на этом светофоре, мелькает. В голове гудело. Я таращился на решетку водостока. Под ней было темно — и жутко. Я силился что-то разглядеть в этой дыре… Пару «зеленых» я, наверно, пропустил.

Скверно мне стало. Только что хлопнул дверью. Ума хватило. Разругался с любимой женщиной. Вы когда-нибудь падали лицом об лед? Холодно, очень твердо и очень больно… Вот так мы с ней и поговорили — ссоры никакой, в сущности, и не было.

В те времена… эх… в те самые времена я был весьма уверен в себе. Пять лет подряд заколачивал деньгу по курортным эстрадам, где пустые бутылки катаются по углам. Добрые дяди с толстыми мягкими пальцами, с массивными печатками заказывали меня к ужину, на десерт. И платили по прейскуранту. Хорошо платили. Я был уверен в себе. Я знал себе цену. Точную. В рублях. Как матерые головорезы прошлых веков, когда объявляли по всему царству-государству, сколько стоят их головы. Я гордился своей ценой. Я стоял вровень с бандитами, достойными салона мадам Тюссо. Потом, когда я правдами и неправдами пробился на Всесоюзный конкурс и выскочил в «звезды», моя цена разродилась новым ноликом и я задрал нос еще выше. Про родные курортные пенаты не забыл, а добрых дядей вокруг прибавилось. Они постоянно напоминали мне, чего я стою. А мои дружки дурачились — они играли со мной в аукцион. Однажды — в каком-то сочинском кабаке — мы шутя подсчитали на салфетке цену всей нашей честной компании. Получилась веселенькая сумма.

Кто-то ухмыльнулся тогда:

— Этот капиталец да на благие цели: выстроили бы дюжину яслей.

— Три больницы, — добавил другой.

— Четыреста пивных, — кто-то пробормотал спросонок, и все заржали — хмельно, во всю глотку.

Женщины, наши женщины, таращились на меня, как на золотую статую Шивы: «…Ах, как это обалденно модно! И фантастически дорого!»

Ирина появлялась среди нас редко. Нашим был ее старший брат Алик, директор бара. Она жила в Москве и училась тогда в медицинском. К брату приезжала на летние каникулы и нашу компанию на дух не переносила. Бродила одна по горам, а по вечерам книжки читала. Брат любил ее по-своему… «по-барски», гордился ею и хвастался своим родством с «будущим министром здравоохранения». На вечеринках у Алика она тем не менее не пряталась — наоборот: лихо вправляла мозги самым «дорогостоящим» мальчикам, танцевала лучше всех и вообще держалась великолепно… Дело должно было кончиться раздором — так и случилось: наша компания раскололась на две группы. Одна, более многочисленная, потому что к ней сразу примкнули наши девочки, тихо возненавидела Ирину. Тихо — из боязни перед Аликом: он такого отношения к своей сестре не потерпел бы и устроил бы всем недоброжелателям баню. Скор был на всякие расправы. Во второй фракции оказались мальчики, безнадежно влюбленные в Ирину. Я дольше всех продержался равнодушным центристом. Потом некоторое время переметывался то к одним, то к другим — и наконец к ужасу наших девочек и своему собственному недоумению осел на дне, в рядах безнадежно потерянных для дела и общества.

Впрочем, стоит ли удивляться: она была среди нас, точнее как бы около нас, одна такая — неприступная, непонятная, не ставившая меня ни в грош…

Этот чертов переход. Я все стою, будто к месту прирос. Кругом грохот невыносимый. Все суетятся, толкаются. А мне вдруг совсем невмоготу стало — того и гляди стошнит. И понять никак не могу, отчего же так паршиво. Но догадываюсь наконец — от музыки. Дешевенькая, знаете ли, такая мелодия. Шлягерок какой-то модный, знакомый, осточертевший… а голосок слащавый, дебильный. Поднимаю глаза — и вижу этого типа. Его «Жигуленок» стоит перед «зебровой дорожкой», в первом ряду. Он только что подъехал и теперь тоже ждет «зеленый».

У меня в мозгу эта картина отпечаталась как фотография. Мне все еще снится иногда страшный сон: чудится, будто вся моя память превратилась в одну-единственную фотокарточку.

У типа совершенно восковое, бесчувственное лицо. Лицо валютчика, матерого торгаша. Я эту публику узнаю сразу, насмотрелся когда-то… Его глаз я не увидел. Он прятал их под модными «спектрами». Модная прическа, только что из-под «фена», проборчик стрункой. Спортивные скулы. На пальце печаточка с золотой монограммкой. А пальцы на руле так… нежно лежат. Ноготки пилкой обточены. От таких типов всегда зверски воняет французской туалетной водой, по четвертаку флакон. Я чувствовал этот запах, стоя в трех метрах от машины.