Пальто для Валентины - [3]

— Ну и шош ты растерялась? Сейчас бы в новых чулках корову доила.

В светлой избе хлебно и тихо. На душе у Валентины покойно и хорошо. Она счастлива. Она всегда умеет счастливой быть. Умела этим счастьем оделить и его, Петра, как сейчас.

— Баня, хозяин мой, настоялась уже. В поре. С трех часов каменку жгу. Уголья выгребла, стены помыла, водой обдала. Заслонки задвинула и дверь подперла, чтобы не вытягивался жар. Вставай, с постельки-то…

2. Люди добрые

По пояс голый и белотелый, босиком по крашеному полу, Петр прошел в прихожую, перебирая пятерней кудлатую после подушек голову. Высок ростом, строен и молод. Валентина залюбовалась сорокалетним мужем, заспешила посмотреть в печи сдобы. Петр сунул ноги в калоши, накинул на голые плечи телогрейку, подался на двор.

С поветей крытого летника вспорхнули голуби…Темные высокие скворечни под голбцами шалашиком, вдругорядь, за ночь, нарядились пуховичками снега. Снег прибрал всюду: на дворе. На краснотале в палисаде, накрыл картофельную ботву в огороде, шапкой напух на поленнице вдоль заплота. Лёг коренной, самая пора белковать. Петр постоял на высоком крылечке, втиснулся глубже в телогрейку, пошел к собаке. Лайка пепельной масти, Байкал, повизгивая и подрагивая, возя задом от нетерпения, поджидала хозяина у бани возле будки. Загавкал кобель громко, утробно, при его приближении, запрыгал — затанцевал на задних лапах, вытягивая цепь, просясь передними Петру на грудь. Лай собаки почудился особенно гулким в этой прибранной тишине. И недалекие, высокие стожарные пихты за огородиком прикрыли своими развесистыми в снеговой кухте лапниками этот лай.

— Цыть, ты, дурак те скудахтал, — все же довольный радостью собаки к себе, негромко обронил Петр. — Благодать-то, какая, а ты ее рушишь. — Кобель присмирел.

Оконце бани запотело, заплакало слезой. Духовито, перешибая все дворовые запахи, из предбанника несло пареной березой. Ах, как хорошо жить! Ну, до чего же хорошо!

Петр заскрипел снегом к хлеву, заглянул в загон. Телка, уткнувшись в шею коровы, шумно вдыхала материнское тепло, отдыхая после утреннего едова. Отхлопав, отбившись в небе, вернулись, сели и успокоились, воркуя в подкрышной темени, голуби. Петр подумал, что хлев бы надо очистить от навоза и топтунца. Топтунец еще пойдет на подстилку свиньям. Дворовая справа в порядке, не ломана, не завалена, сеновал — битком. Зиму встречают по-хозяйски, хоть и провел он лето в гуртах. Подумал о сынах с благодарностью. В сенокос отработали, сено вовремя до двора вывезли, картошку матери выкопали. Не сегодня-завтра и сами объявятся из Абана. Знают, что батька приедет. Кабана колоть надо. Тёлку уже после Нового года сдаст на мясо. Дороже выйдет. Ровно и покойно думалось Петру после утренних сомнений. Показалось — преувеличил. Надумал Васька жениться? Значит, время приспело. И не Петру ему жену выбирать. Доволен Петр жизнью. Всего душе угодно: и достатка в доме, и уважения от Валиных детей. Любил Петр — Тимофеевну свою, всю жизнь сердцем, жалел Валю умом. Дети Василия Шеляга, дураковатые ребята росли, без ума. Таким же был и Володька. Валю в дом привел. Будто потеху, а не хозяйку завел. Ночью тешится, парни не спят, по очереди под кровать слушать ползают. Может, с тех лет Петр дядьев своих и недолюбливал. А тогда, в пацанах, потянулся он к Вале, как к сестрице родной. И думать, не смел, что когда-то Валентина его женой станет…Босые ноги простыли в калошах. Из кухонного окна, во двор, на него смотрела улыбчивая его Валя Колесень. Ждала хозяина в дом, не тревожила его неторопкого осмотра хозяйства.

Со стола хлебы убрали. Матрена и Маринка полдничают. Последние годы старуха ест мало. Больше простоквашу с хлебными катышами употребляет. И сейчас она щипала тонкими, похожими на темные восковые свечки, пальцами мякиш из раздоленной горячей буханки, медленно катала в сухих ладонях и запивала кислым молоком.

— Помошница моя, — бубнит Матрена, одобряя Маринку. — Ты, мельча-то их катай.

— Ты мене с пензии зелененьку дашь? А то катать не стану…

— Три рубли-то? Дам, табе дам. Куды мне их? Туды их не заберешь. — Старуха, который год уже собирается «туды». Но травы пьет, настои, лечится. А нести ей «туды» нечего: за сорок лет в колхозе-совхозе — двенадцать рублей пенсии.

— Бабань, ты жить устала? Ты же совсем старая, — Маринка прекращает катание, ждет, приоткрыв от любопытства рот.

— Устала, моя Доня, устала. Но жить хоца. — Старуха вытирает подолом паневы впавший сухой рот, грузно поднимается, опершись всем телом на заласканную до орехового цвета клюку.

— Садись, Василич, завтрекай, — предлагает она Петру.

— Опосля. В баню сперва наведаюсь… — Любил баню, Петр истово, мог по три раза на неделе париться, морсу поглотать. Парился он не шибко, но сыны с ним не соперничали — на пол садились. Сегодня еще при звездах, Колесень выскребла и вымыла баню, воды вдоволь нагрела в котле, каменку березой нажарила. В тазу на полке два веника запаренных ждут, в предбаннике на крытом половиком коннике чайник с брусничным морсом — все в своей череде, как он любит. Петр знал и вопросов не задавал. Летние работы по хозяйству закончились. И не удивительно, что хозяин не хватался, приехав, то за одно, то за другое. Что сам не успевал, сыны помогали. И ушел бы Петр в баню, как и прежде, один, и Валя бы позже подошла, спину потерла бы, не загреми на веранде по простывшим половицам костной кирзой сапог, ни ранний и ни поздний гость в такой час утра. Петр посторонился от двери, подминая скаток белья под мышку, глянул на Валентину. Та пожала плечами. В их дом в Егоровке, отмежованный пустующей усадьбой старика Жерносека, редко последние годы заглядывали посторонние. Разве что бригадир скотников с коня потянется через палисад кнутом к окну. Да упредит по надобности, или училка за хлебом зайдет, медсестра иногда.