Палочки на песке - [21]

Мне стукнул уже двадцать один год, Наташе — семнадцать, и мы сумели с ней снять квартиру и стали жить вместе. Это было самое чудесное время в моей жизни — этот волшебный год. Поистине самый счастливый год в моей жизни. Счастливее его в моей жизни уже не будет. И я надеюсь, что и для Наташи он принес много счастья. Тогда я был абсолютно уверен, что она действительно счастлива, но теперь понимаю, что на самом деле все это время ей было ужасно больно, и эту боль она носила всегда с собой, не в силах от нее избавиться, и силы ее, потраченные на то, чтобы пытаться как-то с нею бороться, постепенно заканчивались.

Мы жили вместе, ходили в один институт. Правда, нам не доводилось учиться с ней бок о бок, сидя за одной партой, все-таки мы были на разных курсах, но все же, сидя на какой-нибудь паре, я всегда знал, что где-то тут, совсем рядом, в стенах этого здания, сидит моя Наташка, с которой можно будет увидеться в перерыв и сходить вместе пообедать, и как же забавно было получать порой посреди пары озорное телефонное сообщение: «Давай удерем?» — и удирать, чтобы прогуляться вместе хотя бы пару часиков, поскольку времени у нас на это было не так много — после занятий Наташка бежала домой, я — на работу, все же мне приходилось постоянно подрабатывать, чтобы обеспечить как-то наше совместное существование и дать нашей маленькой семье пусть пока не самое лучшее, но, по крайней мере, все необходимое.

Наташа тоже хотела работать, но я не позволял ей этого — я видел, что учеба в институте не давалась ей легко, и она и безо всякой работы сильно уставала, а мне было важно, чтобы она имела возможность нормально учиться.

В этот же год я стал замечать, что она уже не казалась мне такой жизнерадостной, как прежде, хоть и любила меня — я знаю — безмерно. А может, она никогда и не была по-настоящему жизнерадостной, просто прежде я не проводил с ней по двадцать четыре часа в сутки, и лишь начав жить с нею вместе, смог заметить все особенности ее характера.

Вот только я не заметил, что, по сути дела, это были на самом деле не особенности характера, а особенности ее тяжкой болезни.

Это сейчас я снова и снова вспоминаю все ее грустные взгляды, все причудливые черты, все так скоро меняющиеся настроения, и понимаю с ужасом, что я просто не смог понять, увидеть элементарных вещей, заметить, что самый близкий мне человек болен. Это было так просто — заметить и понять, что Наташенька страдает, что ей плохо, что она нуждается в помощи и постоянном внимании и заботе — но я не смог разглядеть этого. Стоит ли тогда думать, что я был достоин нашей любви, что я был достоин Наташи, что это несправедливо, что она ушла из жизни, лишив себя этих бесконечных и тяжких страданий, а меня — этой жизни, которой я не заслужил?

Особенно тяжким стал для нее второй наш год. Вот только я не видел этого, поскольку совершенно не мог осознать никаких причин для тоски.

Но Наташа тосковала.

К тому времени я уже закончил институт и наконец смог нормально работать. Жить стало легче. Но вот Наташку я стал понимать заметно меньше. Все чаще она выкидывала некоторые странности, но я не понимал их природы, и, признаться, часто даже сердился на ее выходки.

Наташа училась. Вот только получаться у нее это стало заметно хуже, что вызывало у меня некоторое недоумение.

— В чем дело? — спрашивал я ее, — Что для тебя кажется таким сложным? Ты не расстраивайся, лучше расскажи мне, и я тебе помогу.

Но Наташа только качала головой.

— Нет, Игорь, нет ничего сложного. Просто я очень устала, вот и все.

— Отчего же ты устала? — сердился я, наблюдая, как она лежит перед телевизором и не делает ничего, — Между прочим, я ведь закончил тот же институт, что и ты. И знаю, что ничего запредельного там нет. Только я еще по вечерам и работал, а не лежал на диване!

— Ты не понимаешь, Игорь, — отвечала она, — Мне плохо.

— Что с тобой? — я волновался, — У тебя что-нибудь болит?

— Нет, Игорь, у меня не болит ничего, — казалось, ей было безразлично и состояние ее собственного здоровья, и мои волнения, и это раздражало меня еще больше, — Наверное. А может, да… Не знаю! Это неважно.

— Неважно? — кричал я, — А что же тогда важно, Наташа? Объясни мне! Но она ничего не объясняла.

— Мне плохо, мне просто плохо, — говорила Наташа.

Иногда после этого она начинала плакать, но чаще всего она не делала ничего — просто продолжала лежать и смотреть в телевизор.

Иногда она снова становилась прежней. Озорной, веселой — такой, какой я ее помнил до этого.

— Игореш, здравствуй! — кричала она, прибегая встречать меня с работы, — Игореш, пойдем гулять? Ой, солнце на улице, так здорово… Такой вечер! Пойдем, ну? Поехали куда-нибудь на выходные?

И тогда я был счастлив, я снова становился счастлив, успокаиваясь оттого, что ко мне вернулась Наташка — моя, прежняя. Но счастье это было совсем недолгим — через день-другой она снова менялась, и снова я видел ее тоскливый взгляд, и снова я переживал и пытался ее понять, и снова раздражался, не находя ответов на свои вопросы.

Иногда, когда я приходил домой после работы, я видел, что Наташка снова лежит на диване — бессильно, как тяжелая больная — какой, как выяснилось, она и была, только я не знал этого — и даже не смотрит телевизор, а просто не делает ничего. Она не выходила меня встречать, рука ее и темные волосы свешивались с края дивана к полу, и так она и лежала, положив голову на кисть второй руки, взгляд ее был направлен к полу и был совсем пустым, словно она не видела перед собой ничего.