Пальмовые листья - [3]

Здесь в старом доме, в большой, сложно спланированной коммунальной квартире с темным душным коридором и жаркой кухней, жила Левкина знакомая, и старшие, конечно, куда-то уехали, и у нее уже сидела подруга, встретившая нас традиционным местным восклицанием: «Чорти шо!'» Это восклицание могло выражать все, что угодно, от безмерной радости до страшного гнева, а в данном случае оно имело сложный смысл: и радость, и удивление, и кокетливое смущение.

Как и всегда, наибольший успех здесь имел Тучинский, однако надо заметить, что если рядом был капитан Мерцаев, то первый взгляд, первый порыв женщины был направлен к нему. Порыв этот был недолгим: женщина сразу чувствовала холодное равнодушие капитана, и эти девушки тоже быстро догадались, что капитан хоть и сидит за столом, но с ними его нет. Кажется, за весь вечер он сказал лишь два слова: «Наливай», - когда на столе появился какой-то спирт, и жестокое нецензурное оскорбление в лицо Васе Малкову - в конце перед уходом.

Я, как и многие из нас, за годы службы, в общении с бывалыми мужчинами, откровенничающими о своих многочисленных романах, как-то утратил довоенное юношеское представление о нравственности, как бы забыл о нем, и если сам не рвался в гарнизонные донжуаны, то считал вполне естественной мужскую настойчивость по отношению к первой встречной женщине. Лишь когда капитан Мерцаев назвал Васю гнусным животным с добавлением крепчайшей брани, я все вспомнил, все понял и устыдился за Васю и за себя. А Вася искренне удивился: «Ты чего даешься? На меня, что ли? Ребят, чего он лается?»

– Не обращай внимания: он пьяный, - успокаивали Васю девицы. - Мы тебя с ним не отпустим, у нас останешься.

Мы ушли втроем. На улице капитан закурил папиросу и сказал с горечью:

– Если в нем и было что-то человеческое, так это только его любовь.

Утром Тучинский и Малков появились поздно, когда зал уже почти опустел и за окнами стояла слепящая жара, причем Левка спокойно занялся туалетом, чистил пуговицы, гладил брюки, а Вася закружил возле Мерцаева. Завтра решающий экзамен - устная математика, и он пытался на этом сыграть: говорил о билетах, вопросах, шпаргалках - в общем, изображал озабоченного соратника по трудному предприятию, заставляющему забыть о каких-то там пустых размолвках. У капитана Мерцаева лицо болезненно перекосилось. Левка Тучинский сел рядом с плутоватым видом нашкодившего, но избежавшего наказания мальчишки.

– Кто это такой? - риторически спросил его капитан.

– Это наш Вася. Влюбленный Блондин.

– А я с утра думаю: кого бы мне к этой самой матери послать. Хорошо - он попался.

– Ладно тебе, Саш, - бормотал Малков. - Заниматься же надо.

– Может, правда пойдем позанимаемся? - робко поддержал его Семаков, больше других беспокоившийся о проходном балле, имеющем для него семейно-хозяйственное значение.

– Какие будут указания, капитан? - спросил Левка.

– Сначала - купаться! На улице-то жара.

– И никаких колебаний! - радостно подтвердил Левка.

Малкова, конечно, не брали, и он решился на чистосердечное раскаяние.

– Саша, я подлец! - начал было Вася с надрывом.- Да, ребята! Я подлец перед ней!

– Перед которой?

– Ладно тебе, Саш… Я понимаю… Левка предложил:

– Что, ребят, простим его условно в силу слабости?

– Только условно, - сказал Семаков. - Пристраивайся в затылок. Дистанция пять шагов.

– Да ладно вам уж… Дистанция, - обиженно бормотал Вася. - На меня взъелись, а Левка-то ведь тоже… Посмотрим, как ты сам…

Насчет Левки Мерцаев ответил: «Да. Левка тоже. Но Левка не говорит о любви».

– Не много ли ты требуешь от людей? - спросил я Мерцаева.

– Только одного: чтобы они были людьми.

На пляже мы разделись и оказались в тогдашних длинных и широких черных трусах. Только Левка имел сатиновые плавки со шнурками, завязывающимися сбоку, и с веселой наглостью глазел на проходивших мимо девушек, заставляя их краснеть и опускать глаза.

Мерцаев теперь выглядел мальчиком-переростком, узкобедрым и застенчиво-напряженным, а когда он поворачивался спиной, открывался уродливо-кривой осколочный шрам под правой лопаткой. У Ивана Семакова подобных шрамов было несколько.

Здесь, на плоском, чуть наклоненном к воде берегу, покрытом упругой весенней травой, росли молодые яблони, уже отцветшие и густо зеленеющие мохнатой завязью. Мы устроились под такой, яблонькой, а вокруг наслаждались покоем и солнцем юноши и девушки, которым не было до нас дела, и, глядя на них, мы могли только еще раз вспомнить о том, что с опозданием начинаем жизнь и уже безвозвратно пропустили ту ее голубую тропинку, где гибкая девушка берет вас за руку и бежит рядом с вами к солнечной воде, бесхитростно прикасаясь к вам упругим бедром.

Мерцаев сидел на вытоптанном пятачке под яблоней, не заботясь ни о тени, ни о солнце,- если б предложить ему позагорать, он посмотрел бы так, словно его приглашают играть в куклы.

– Учебники надо было взять, - укоризненно вспомнил Иван. - А мы, вот…

– Брось ты, Вань, переживать. Я сказал, что ты поступишь, - успокоил его Мерцаев. - Если кто из нас не поступит, так это один я.

Мы удивились, я даже подумал, что капитан рисуется, но он говорил печально и серьезно: