Палата № 7 - [33]

недолог день, не век,

но вечен Человек,

ему нельзя не быть, не помнить,

не чувствовать, не знать.

Крадется ночь как тать.

Ты в комнате один сидишь, ты слышишь?

Скребутся мыши,

звенят тюремщиков ключи

тише, не кричи,

никто нас не услышит.

О правде, о героях,

обо всем забудь,

ползет ночная чудь,

темень, тиски, муть,

крепчает на дворе мороз

а где же твой Христос

в алом венчике из роз?

Во тьме ночей двенадцать палачей

ведут нас всех, кто уцелел,

на расстрел,

а впереди с красной звездой на груди

шагает Ирод

уверенно ведет

на бойню избранный народ…

Потом он пустился бежать, пока не очутился на берегу реки, — и там тоже не остановился, — он не помнил, что с ним произошло. Милиционер сообщил, что гражданин Славков, Макар Иванович, двадцати лет, рабочий, в нетрезвом состоянии бросился в реку, откуда его вытащил другой гражданин, Леонид Леонидович Неизвестный, тоже двадцати лет, студент. Гражданин Славков, придя в себя, на вопросы отвечал невразумительно и все выкрикивал нижеследующие слова: «Если бы все морды соединить в одну морду, я бы дал этой морде по морде». На указания дежурного, что нечего выражаться, что никаких морд в столице нашей родины быть не может, гражданин Славков, Макар Иванович, крикнул: «Вы — осел, в поэзии ничего не смыслите», и нахально хохотал, как помешанный, когда ему было справедливо замечено, что в выражениях про морды никакой поэзии нет, а только нарушение общественного порядка. Ввиду того, что гражданин Славков, Макар Иванович, явно находился в состоянии умопомешательства, он был направлен в психиатрическую больницу.

Необходимо добавить, что спасший Макара Леонид Леонидович Неизвестный тоже пришел на берег Яузы топиться, окончательно разочаровавшись в жизни. Собственно говоря, он уже не был студентом, так как его накануне исключили из института за карикатуру «Осел и ослиные соловьи», вывешенную им в актовом зале института. На большом листе картона был изображен жирный осел, как две капли воды похожий на Хрущева, восседающий во дворце за столом, обильно уставленным яствами и напитками. Вокруг него, торопливо клюя пищу, толпились микроослики с габаритами и головками соловьев. Осел поучал ослиных соловьев, а те восторженно чирикали. Под карикатурой было написано:

Читать умею по складам,

Но поучаю здесь и там,

Хоть я в рукав сморкаюсь сам,

Нос утираю господам.

Леонид Неизвестный вообще был человеком не то чтоб уж совсем нерешительным, но весьма колеблющимся. Он никогда твердо не знал, что предпримет в следующую минуту, поэтому все его планы и замыслы были эфемерны. Нет ничего удивительного в том, что, придя к реке с намерением утопиться, он вместо этого спас другого, — и это его чрезвычайно развеселило. Он был так возбужден и так забавно рассказывал, как он шел топиться и спас Славкова, что развеселил дежурного врача, который тут же решил, что перед ним несомненный шизофреник. Когда же Леониду Неизвестному предложили остаться на некоторое время здесь, в больнице, — отдохнуть и полечиться, — он с восторгом принял это предложение. Попросил только сообщить родителям, закончив:

— Впрочем, можете и не сообщать, — мне все равно.

Их обоих направили в палату № 7. Они шли туда в обнимку, распевая во весь голос, так что обитатели всех одиннадцати палат высыпали поглядеть на новых постояльцев. А они шли ни на кого не глядя и пели:

Жил-был у бабушки серенький козлик…

Бабушка козлика жрать захотела.

Козлика слопать! — Нет, это не дело,

Козлик стал бабушку жрать понемножку,

Остались от бабушки рожки да ножки…

Макар все время что-то выкрикивал, преимущественно стихи. То про морды, то про Шурочку, то про рваные штаны. А Леонид Неизвестный сел на отведенную ему койку в центре палаты и отвечал всем сразу на вопросы, сыпавшиеся градом:

— Да, знаете, может быть, я и шизофреник… а что это такое, никто не знает… да… отец мой художник, но бездельник, инвалид, ненормальный, обуза для семьи… мать — учительница, кормит всех, кроме меня… есть еще брат… нет, я живу отдельно, снимаю угол в селе Дранково. Пока не плачу… хозяин — пьяница, спекулянт, жалеет меня, не то, что комсомол… Не могу решить, почему мне не хочется жить… да разве это жизнь? Родители, в общем — несносный элемент… как все советское… понятно, они сами не живут и не могут понять, почему их дети хотят жить, любят свободу… для старых рабов свобода — это и есть любовь к цепям… кто-то сказал… впрочем, может быть, и я — несносный. Да? А почему я должен быть сносным для людей, которых я и знать не хотел бы… у нас все несносные… Этого я еще не решил — может быть, буду скульптором или композитором, а, может быть, поэтом, живописцем… только держимордой не буду… а все остальное неизвестно… Учиться? Но чему, — как не надо писать, рисовать, лепить, жить? Ведь только этому можно научиться у нас… а, может быть, убегу или утоплюсь всамделишно… нет, мне не до девиц… я за сутки выпивал один стакан кофе и съедал булочку… это все мое питание, вообще-то я очень здоров… могу грузчиком работать, но зачем?

* * *

В этот день Андрей Ефимович принимал с утра в тридцать девятом отделении. И первым ему показали Макара Славкова. После осмотра, когда Макара отвели в палату, Андрей Ефимович, как обычно, спросил Кизяк: