Палата № 7 - [32]

Слушал Макар, глотая слюну, и вместе с ней — черные жабы обид.

Может быть плоха любая клетка.

Клетка всегда — западня.

Так я думаю на закате дня

И курносая кокетка

в платье в клетку

сказала очень метко

про машину, и про стиль стиляги,

Но Ромео я, не Яго.

Оранжевые круги и мельничные лопасти

вертятся вокруг ослепительно

и смотрят все — притом неодобрительно

на мои несчастья и напасти,

и должен пропасть я

из-за пары сношенных штанов,

не получив и полпорции счастья.

Что ж, я пропасть готов.

Все времена своих Исааков тащат

на жертвенный алтарь,

и мог отцом моим быть царь!

но разве жизнь была бы слаще,

краше?

Быть может, только лучше крыша, —

пожалуй, не бегали бы крысы,

и не хрипела бы тетка, как простуженная труба,

а мне ведь все равно — труба.

А жизнь совсем другой табак.

Но я скажу, однако,

что если клетка — так уж золотая,

иль золоченая хотя бы,

и чтобы закачались бабы

пусть Микеланджело ее бы смастерил,

и чтоб стерег ее архангел Гавриил,

как райские врата

н-да…

Походка у тебя не та…

Отец твой не был царь.

А ты тот самый именно Макар,

на которого все шишки уж свалились

в двадцать лет

и не на что купить конфет

курносой Дульцинее.

Короче день мой, ночь длиннее, —

так почему не стать ей бесконечной,

вечной?

Так привычно думалось стихами. Потом они так же привычно легли на бумагу, раскосые, хмельные, и над ними во главе стал недоумевающим властелином заголовок «Черный вопрос».

Шурочка обещала прийти. Он купил бутылку белого вина, пахнувшего как осенний воздух. И весь день по стылой, побледневшей лазури неба раздумчиво бродили легкие туманы. Кружились золотые листья в поисках последнего убежища, — выброшенные из родного дома, они уже не заботились о красоте, сохли, бурели, — больше не ласкали их теплые ветры, — и падали, как подкошенные, в мутные осенние лужи.

Мрачный осенний день уже с утра овладел душой Макара Славкова и расположился в ней как полновластный хозяин, не слушая робких возражений бывшего оптимистического владельца, который пытался уговаривать его уйти, оставить ему его душу, в которой еще теснилась обстановка и утварь двадцати прожитых лет — поблекшие надежды, сморщенные мечты, опечаленные первые радости, ревнивая любовь к жизни, поэзии, Шурочке.

Но немилосердный и бестактный хозяин шагал взад и вперед по его душе, как бульдозер, расчищающий строительную площадку, — мял, топтал, вырывал с корнем все эти бренные остатки былого великолепия, и беззастенчиво орал, заглушая все звуки и поэтические мелодии:

— Хватит трепаться… ты, оптимистическая шарманка! Развелось вас, падших ангелов, до черта. И ты думаешь продержаться на своих ангельских дрожжах? Дудки! Стихов твоих печатать не будут. Ведь это индивидуалистические творения, которым объявлена война. Взять хотя бы твой последний опус «Черный вопрос». Уж самое заглавие выдает тебя с головой. Значит, голубчик, вопрос о советском бытии — для тебя черный? Значит, ты живешь в клетке, даже не позолоченной, а просто железной — за железной решеткой? — хоть и не написано, но читается между строк. И будешь жить до конца своих дней в этой клетке, потому что приспособиться не можешь. А Петька Жук проживет в золотой — ему наплевать на все идеалы, он спекулянт, процветает, а такие как ты вянут, не успев расцвести. И Шурочка придет к нему, а не к тебе…

Макар курил одну папиросу за другой, и было горько во рту, хотелось плакать.

День прошел, как всегда, скучно, вяло, в дымном цехе, за давно опротивевшей ему работой, о которой он должен был писать стихи, — и о так называемых героях, которые так же героически томились, как он, мечтая поскорее уйти в забегаловку, выпить, забыть про свой героизм. В этой работе Макар видел лишь беспросветную скуку, ярмо, которое давит и унижает человека с творческой душой.

Эти мысли бродили в его голове, когда он возвращался домой по узкой улице, где его ежеминутно толкали, — и вдруг он увидел совсем близко Петьку Жука за рулем машины. Рядом с ним сидела Шурочка.

Придя домой, Макар, не снимая мокрого «непросыхающего» плаща, сел за качающийся столик, на котором стояла заготовленная еще накануне бутылка вина, тарелка с колбасой, пачка дешевого печенья и блюдце с карамелью.

И опять думалось стихами в те бесконечно долгие минуты, пока он выпил до дна всю бутылку вина, съел колбасу, печенье, конфеты, — все это он делал автоматически, как заведенная машина, не ощущая ни сладости, ни горечи.

Последние три конфеты он сунул в карман плаща и вышел на улицу.

Шел проливной дождь, ветер ломал оголенные сучья, вспомнилось — «на ногах не стоит человек». Макар шел шатаясь, размахивая руками, ветер ударялся о них, и ему казалось, что он хлещет по щекам этот гнусный мир, с которым вступил в последнее единоборство. И вдруг увидел перед собой Александра Блока. Он внезапно вынырнул из тумана, поравнялся; он был намного выше маленького Макара, и тот должен был задрать голову, чтобы видеть затуманенные глаза поэта, устремленные в непостижимые дали вечности.

И Макар во весь голос закричал ему:

Тебя обманули, меня обманули,

нас обманули всех,

ночь была, летели пули,

и утром — успех.

Но не для всех.

А для кого?

День — это ничего,