Палачка - [142]

— Теперь я ваш… — прошептал Влк с благодарностью, прежде чем выпить за него, — должник!

Раздалось пение — Альберт затянул, и ребята подхватили гимн: будущий ассистент Влка, а в скором времени, несомненно, и доцент, втайне проводил репетиции с начала июня, причем слова частично сочинил сам, вдохновленный поэтическим творчеством своего профессора.

Gaudeamus igitur.

juvenes dum sumus!

[Будем веселиться, //пока молоды (лат.) — начало студенческого гимна "Gaudeamus"]

Влк крепко прижал к себе любимую — его огромная ладонь целиком накрыла ее маленькую грудь. С непередаваемым наслаждением он ощутил, как под его рукой затвердело крошечное жальце, и в ту же секунду поймал проникновенный, теплый взгляд Маркеты. Милая! — ответили его глаза. — Благодарю! Я тебя тоже не забуду! Он страшно возбудился, представив, что когда-нибудь Лизинка уедет в командировку, или будет сражаться с «кавалерией», или отправится рожать его сына, и тогда он снова сможет ласкать тонкое и прохладное тело своего Марка.

Gaudeamus igitur.

juvenes dum sumus… повторяли ребята. А что, если, неожиданно размечтался Влк, в какой-нибудь жаркий вечер, когда они все трое будут расхаживать по дому в неглиже, он в порыве страсти обнимет их обеих? Ведь когда Лизинка будет принадлежать ему не только перед Богом и людьми, но и перед официальными органами, когда она обживется у него, исчезнет необходимость продолжать "ложь во спасение"! Почему бы тогда ему и обеим любящим его женщинам не заняться всем вместе любовью?!

Nestor, Doktor, Prk i Ones.

ecce, hic sunt poprawczones!

[(искаж. лат.) — Нестор, Доктор, Прок, Нинсот — //Палачи.

все первый сорт!]

распевали ребята; тут Влк заметил, что губы пани Люции так и остались приоткрытыми с того момента, как от них оторвались его уста, и что в ее прищуренных глазах не презрение, а наоборот, мольба. Силы небесные! — воскликнул он мысленно, да ведь и эта ко мне неравнодушна! Словно пелена спала у него с глаз: он увидел молодую женщину с потрясающей фигурой — мировые стандарты, наметанным взглядом определил Влк: 90–60 — 105, плюс-минус сантиметр (она надела модное французское платье и наконец-то попала в самую точку). В следующий миг до него дошло, какой же неудовлетворенной должна быть эта пылкая женщина рядом с аскетичным доктором Тахеци, и его от низа живота до самого мозга пронзила идея, осветившая, как неоновая вспышка над вратами рая, магический треугольник из: 1) женских прелестей пани Люции, 2) мальчишеской стройности Маркеты, а над ними 3) девической красоты Лизинки. А в центре треугольника стоял он, едва решаясь задать себе довольно-таки эксцентричный — хотя он уже ответил положительно — вопрос: а почему бы мне и не иметь всех троих?!

— Vos habe-ebi-it huuu-uu-mus![88]

Парень в третий раз блевал в туалете, который решили отдать в его распоряжение, сменив табличку «ХОЗЯЕВА» на «ШИМОН», а его отец храпел на гильотине, откуда убрали останки «Дуйки» — женщины, потому что в эту ночную пору тюрьма была заперта, о чем всех предупредили заранее. До пяти оставалось каких-то три часа. Когда Влк, разгоряченный танцем с пани Люцией — она и думать забыла о всех проблемах, дважды подряд убедившись, что способна достигать с будущим зятем желанного берега даже на танцевальном паркете! — отодвинул шторы и приоткрыл окно, он увидел полоску зари над противоположным крылом здания и свет в зарешеченных окнах: когда в тех помещениях кто-то был, свет вообще не гасили; за окнами находились — и через неделю там предстояло дебютировать Альберту — "комнаты ожидания"; он услышал и первый птичий щебет — сигнал к началу утреннего концерта. Вечеринка достигла наивысшей точки — когда даже пуля, выпущенная вверх, потихоньку замедляет полет, покорившись власти земного притяжения. Несмотря на фантастическое количество выпитого — Доктор, покидая их, внес свою лепту, позвонив Нестору, и тот еще до закрытия тюрьмы прислал два ящика полусухого шампанского, — а может, именно благодаря этому голова у него была легкая, как воздушный шар, и мысли были легкие-легкие.

Он не сдержал улыбки, когда Карличек, целую ночь практически не отходивший от электростула — разве что откупоривать бутылки, — принялся отрезать очередной ломоть свинины, меж тем на физиономии его можно было прочесть: видит око, да зуб неймет. Влк довольным взглядом обвел ребят — они опять играли в «мясо», правда, без Шимона, но зато к ним присоединились родители. Если сам Влк оставался таким, каким его сформировала — а заодно и деформировала! — бурная эпоха, то это поколение было уже совершенно иным: без предрассудков, без готовности перед кем-то преклоняться, без сантиментов, а потому и без тех сомнений и комплексов, которые так осложняли его жизнь. Конфликт поколений, борьба идеологий, соревнование мировых систем были для них не более чем игра пузырьков в шампанском; для них уже не только schola ludus,[89] но и весь мир был игрой, большой игрой в «мясо», и в ней действовало единственное правило: удержаться в круге.

Он с удовольствием смотрел и на инженера Александра, собирающего гарроту: тот еще до наступления полуночи разобрал ее по гаечкам, чтобы подобраться к сорванному винту, — его раззадорили те знаки внимания, которые оказывала ему Маркета в течение всего вечера. С еще большим удовольствием Влк наблюдал за доктором Тахеци, держащим поднос с гайками и винтами; между этими двумя людьми, кажется, установилось перемирие, а там уж рукой подать и до полного мира. С некоторым беспокойством Влк заметил, как у самого эшафота, не обращая ни малейшего внимания на происходящее, доверчиво склонились друг к другу белая и черная головки двух женщин, образующих основание его треугольника. Их сближение подтверждало перспективность его геометрических построений; но вот уже часа два подряд он не мог избавиться от ощущения, что Маркета питает к черной головке, равно как и к золотой — он дважды замечал, что она гладит Лизинку с той же страстностью, с какой, бывало, гладила его самого в «ванный» период их жизни, — нечто большее, чем простое дружелюбие; в ней словно рухнул какой-то барьер, освободив ее не только от официальных уз, но и из плена его и даже ее собственной личности. Как бы она тех двух — замигала в нем красная лампочка — у него не перемани… Он расхохотался: куда это его завело приятно утомленное воображение?! А где же… Он протер глаза — и увидел сквозь сигаретную мглу свою.