Палаццо Дарио - [49]

– У вас оригинальная чайная церемония, – заметила Ванда.

– С большим удовольствием я пил бы кофе, но у меня на него аллергия. Я его только понюхаю, и лицо покрывается красными пятнами.

– Вот у меня то же самое с помидорами, – оживилась Ванда.

– У меня тоже! – Примо как будто даже обрадовался. – Нет, правда!

Он улыбался, будто Ванда только что призналась ему в любви.

– Ненавижу помидоры! Сырые, жареные, в пицце, в салате, в соусе для спагетти!

Его даже передернуло.

– В первый раз со мной такое. Я никого еще не встречал с аллергией на помидоры.

– А если даже соус окажется без томатов, какой-нибудь обязательно притаится у тебя в гарнире. Повара на них просто помешаны, – поддержала его Ванда.

– А если пожалуешься, они снимут помидоры с тарелки и вернут тебе ее же, – добавил Примо.

– Вы не представляете, чего мне стоило с этим бороться в Неаполе, там помидоры – основная пища, – сказала Ванда.

– Я никогда не понимал, почему, если ты итальянец, то должен поглощать помидоры в безумных количествах, – пожал плечами Примо.

– Наказание какое-то! – сказала Ванда.

– Мафия, – согласился Примо.

Окрыленная такой общностью, Ванда предложила ему довезти ее на гондоле до дома.

– Только если вы будете кричать «гондола-гондола!» – предупредила она. – И если пообещаете, что мы проедем мимо дома Марко Поло.

– Обещаю вам столько Марко Поло, сколько пожелаете, – улыбнулся Примо.

Они шли по Салицада Сан Стае, уже темнело. Примо пришвартовал свою гондолу у моста, ведущего на Рио Сан Стае. Когда Ванда садилась в гондолу, он, согнув в локте, подал ей руку, крепкую, как поручень, и приобнял ее со спины. Она удобно уселась на красное плюшевое сиденье, и они направились во всемирно известный Большой канал. Бахрома водорослей покрывала фундаменты дворцов, полуисточенные дворцовые причалы свисали над водой. Проплывающие мимо туристы сфотографировали их, но Ванда успела показать им в объективы язык.

– Наверное, нужно быть венецианцем, чтобы это выдерживать, – сказала она.

– Что? – крикнул Примо, из всех сил налегая на весло, стараясь удержать равновесие лодки при встречной волне от вапоретто. – Не понял.

– Японцев. Голубей. «О sole mio», – пояснила Ванда.

Она смотрела, как он вытянулся во весь рост и нацелился веслом на идущую на них большую волну. На суше он выглядел забавно. Как каждый, кому платили бы за то, чтобы он ходил качающейся походкой

– Гондольеры пользуются дурной славой, – сказала Ванда, чтобы включиться в разговор.

– А-а, ну да, докатилось до Неаполя, ну-ну. «Гондольеры – это самые развратные и беспутные проходимцы этого города. Если иностранец сядет в гондолу и не сразу скажет, куда ему нужно, они завезут его к черту на кулички и он дорого заплатит, чтобы выбраться оттуда», – Томас Кориэт, английский путешественник, 1611 год.

– Здорово, что у вас на все готова цитата, – попробовала подколоть его Ванда.

– Мне за это платят, – ответил Примо. – «В Венеции не слышно песней Тассо, /Не запоет на веслах гондольер;/ Где в море осыпаются палаццо/ Иссяк фарватер музыкальных сфер/ Иссякла жизнь!

– Генри Джеймс. Рёскин. Нет-нет-нет. Сейчас. Конечно, нет, они вообще стихов не писали… сейчас, на языке вертится. Байрон. Лорд Байрон. Да, это Байрон, это его четверостишие, – заторопилась Ванда.

– Неплохо. «Четвертая песня Чайлд Гарольда».

– Как не знать! – похвасталась Ванда. – Мы же в Неаполе в венецианскую викторину играли.

– А что касается дурной славы: то ни один венецианец, живущий в своем городе, другой славы не имеет. Продавцы муранского стекла терпеть не могут масочников; масочники считают продавцов сувениров с Сан Марко отбросами города, а те, в свою очередь, ненавидят продавцов голубиного корма на той же площади, продавцы корма презирают лодочных таксистов, жители Мурано, считается, всех надувают, Бурано – считают себя обманутыми, завидуют друг другу, и все вместе ведут бедную Венецию к верной гибели.

– А гондольерам завидуют, потому что у них больше, чем у всех остальных, шансов тискать туристок, – добавила Ванда. – Секс в гондоле, это же известно.

– М-да? – произнес Примо и сжал губы.

– Американки, наверное, с ума сходят из-за этого и даже японки мечтают об этом. Ну расскажите, вы же лучше меня это знаете.

– Сожалею, но тут я не рассказчик, – сказал Примо. – Кто-нибудь другой сможет удовлетворить ваше любопытство.

– Вы так обидчивы! – сказала Ванда.

Примо молчал. На лаковую поверхность гондолы упал голубиный автограф. Ванда смутилась. Поздно.

Между тем из бутона сумерек развернулась ночь. Они повернули из всемирно известного Большого канала в один из боковых. Проплыли Фениче, и за ней Ванда потеряла ориентиры. И она и Примо молчали. Она почему-то уже не так удобно чувствовала себя, сидя с высоко поднятой головой. Теперь они продвигались по черному узкому каналу, весло скрипело в forcola62 и чавкало по воде. Кроме этого скрипа и чавканья, не было слышно ни единого звука. Все палаццо вокруг, казалось, были пусты. Вода издавала жутковатый хрип, крыса нырнула вниз. Похоже, что они никогда не доедут.

Наконец мимо прошла процессия гондол с певцами серенад. Напряжение немного отпустило Ванду. Она вновь начала ориентироваться, они проплывали Рио Сан Маурицио по направлению к всемирно известному Большому каналу. Значит, Примо действительно вез ее к Палаццо Дарио. Палаццо Морозини дай Леони, где располагался Музей Гуггенгейма, как незаконченный торт, лежало на набережной. Рядом Рио де ле Торезеле между Палаццо Дарио и американским консульством. Примо подвел гондолу к портику Палаццо Дарио. Он высадил Ванду, подав ей руку. Она пошуршала в сумке и достала стотысячную купюру.