Пал Иваныч из Пушечного - [5]

— Готовили, готовили… Кубик-то в петлицу уж могли бы дать!

— В кубике ли дело! Буду хорошо воевать — и там дадут, на фронте это не проблема. Приду домой — ты меня и не узнаешь, в командирской-то форме. Снова заживем… У меня ведь, Пашка, дел в жизни еще много! И жениться, и учиться, и вас, младших, поднимать…

— З-запева-ай! — послышалось спереди.

Пропеллер, громче песню пой,

Неси распластанные крылья!

За вечный мир, на смертный бой

Летит стальная эскадрилья!..

С улицы Карла Маркса колонна повернула на Большевистскую, по ней до вокзала была прямая дорога. Останавливались машины, лошади, пропуская курсантов, ребятишки бежали следом и рядом, подстраиваясь под шаг колонны, женщины, глядя вслед, утирали слезы.

— Куда отправляют, касатик? Не на фронт ли? — спросила маленькая сухая старушка идущего впереди командира.

— На фронт, бабушка! — просто и ласково ответил он.

— Да хранит вас бог, да минует злая пуля! — бабка стала крестить проходящих мимо курсантов.

— Спасибо! — говорили ей, а кто-то подбежал и поцеловал в щеку.

Там, где пехота не пройдет,

Где бронепоезд не промчится,

Угрюмый танк не проползет,

Там пролетит стальная птица!..

Низенький Пашка еле поспевал за шеренгой, в которой шагал Дима. Идет-идет рядом быстрым шагом, а потом все равно начинает отставать, и приходится бежать. От такого движения устал, к концу дороги еле тащил ноги. Дима видел, что брат выбивается из сил, да только что он мог поделать?

— Эй, Пашка! — иногда обращался к нему. — Ты бы отдохнул да и топал домой. Легкое ли дело — меня провожать! Увиделись ведь, хватит! А тебе еще от Перми-Второй до Запруда добираться — совсем сомлеешь, парень!

— Нет, я провожу… — тяжело дыша, отвечал брат. — Ты что, как не провожу… Мне после и покоя не будет. Мне не только мамка, и Витька-то с Генькой не дадут покоя, застыдят: ты что это, коку Диму на фронт не проводил!

— Ладно, ладно, иди! — успокаивал его Дима. — Так хоть шаньгу съешь на ходу, сил прибавится!

— Нет, что ты! Ты давай сам ешь!

— В строю не положено жеваться.

Пашка глядел на строй: там и курили, и ели… Ну что ж, если Дима говорит — не положено, значит, и правда так. Он порядок знал, в свои двадцать лет не пил, не курил. Однажды, перед войной, он попросил у отца разрешения устроить день рождения. Пришли хорошо одетые ребята, девушки, пили чай, щелкали орешки, а потом танцевали под патефон. «Какие все хорошие, самостоятельные», — так сказала мать, когда гости разошлись. Разве могло быть иначе у их Димы!

На станции колонна сразу распалась, и курсанты смешались с провожающими. Заиграла гармошка, где-то запели песню о разлуке, кто разговаривал с товарищами, кто прощался с детьми и женой… Курсанты были разные по возрасту: кому под тридцать, кто Диминых примерно лет. А были и совсем молоденькие ребята, только что из-за школьной парты, или с производства, или с колхозного поля: подошел возраст, образование позволяет — вот и направили учиться. Да и недоучили: война требовала людей под Сталинград, где шли жестокие бои. Кто останется живой — или на фронте станет командиром, или вернется обратно в училище. А тому, кто падет на поле брани, — вечная память и вечная слава!

Пашка и Дима сидели рядом на станционных ступеньках.

— Ешь шаньги, Дима!

— Ты ешь сам. Я не хочу. Не лезет… горло высохло. Или домой обратно отнеси.

— А если мамка меня из дому погонит? Это ведь подарок, как ты не понимаешь.

Дима махнул рукой:

— Ладно, открывай свой кошель! Съедим, что ли, по шанежке… Мамке скажи: Дима, мол, ел да нахваливал! Чтобы ей приятно было. Да сам-то бери! А взять, мол, не взял: некуда, мол, ему, и так всего много. Ладно, Пашка? Только не серди меня больше! От отца письмо было? Принес?

— На…

Прочитал, улыбнулся, хлопнул Пашку по спине:

— Может, встретимся мы с ним на фронте-то, а, Паш? Я тогда вместе с ним воевать попрошусь. А что — ребята вон, что с фронта в училище попали, говорят: и братья вместе служат, и отцы с детьми — сколько угодно. Вместе бы тогда и письма вам писали. А, Паш? Здорово бы было!

Наверху, по полотну, пышкая паром, медленно двигался паровоз с вагонами.

— Кажется, наш, — сказал Дима.

И тотчас послышалась команда:

— Станови-ись!

Масса людей на площади сразу замешалась, закрутилась: курсанты бросились искать свои роты, взводы, отделения; посторонние вытискивались наружу. И вот плотный четкий строй обозначился перед станцией. Быстро прошла перекличка, командиры отдали рапорты, поток начал втягиваться по лестнице наверх, к эшелону.

Пашка до последнего момента переклички видел Диму, стоя поодаль, в толпе провожающих, хотел подбежать к нему, попрощаться, когда начнут двигаться, но лишь раздалась команда: «Нале-эво!» — как провожающие бросились вперед, нажали на передних, он упал, сразу же поднялся, однако Диму уже не нашел. Перед глазами просто шли и шли в сумерках плотными рядами похожие друг на друга своими шинелями, шапками, ремнями и обувью курсанты. Пашка сразу забыл, что он самостоятельный, рабочий человек, старший теперь в семье мужик, закричал пронзительно:

— Дима, подожди-и!.. — и кинулся обгонять колонну.

У входа на перрон его, однако, задержали милиционер и красноармеец: