Паду к ногам твоим - [51]

— Папочка, а ты сам? Почему не ешь?

— Я, сынок, расхотел. Ешь да пойдем спать. Уже поздно.

Чтоб вновь не заблудилась, Евланьюшку сопровождал теперь студент-практикант Вольдемар Фильдинг. В «Строймартене» работали американские специалисты, так Фильдинг, бойко говоривший по-английски, исполнял обязанности переводчика, Высокий, белобрысый, всегда модно одетый, он заходил к Пыжовым в половине седьмого, усаживался аккуратно в прихожей на табуретку и, пока Евланьюшка собиралась, заводил речь. Говорил так, будто перед ним была невесть какая аудитория — с пафосом, красиво.

В первое утро, как появился, он посвятил речь величайшим достижениям американской науки и техники. Григорий не слышал ничего подобного, однако демонстративно захлопнул дверь в свою комнату. Это ничуть не смутило начитанного переводчика. И он продолжал речь.

В следующий раз он начал просвещать Евланьюшку в историческом плане. И здесь тоже показал блестящие знания. С полчаса, если не больше, вещал о членах Государственного совета Российской империи, сыпал фамилии, биографические подробности — и до конца не выговорился: кончился регламент. Назавтра продолжил. И опять, когда пошли на стройку, предупредил: вечером докончу.

Григорий кипел от ревности. На четвертое утро, перед приходом студента, он уже ходил по комнате стиснув кулаки. Ждал, накалялся. Но его упредил Семушка. Молча соскользнул с койки и прошлепал в коридор:

— О, ешкина кобыла! — послышался его звонкий удивленный голос. — Ты опять тут, дядя? И чего ты все к нам ходишь?

— Се-муш-ка… Ба-ах! — Евланьюшка смотрела то на сына, то на гостя, замолчавшего от такого неожиданного натиска. Бросив прихорашиваться, схватила Семушку за ухо: — Тебя кто, отец научил дерзить взрослым?

— Отпусти. Няня Дуся говорит про ешкину кобылу — ей ничего, а меня сразу за ухо, да? — сквозь слезы приговаривал Семушка. — Папка!

— Никаких тебе нянь! Хватит. Запру, и сиди дома один. Научат тебя эти няни Дуси! И папы тоже.

Григорий вышел и отнял сына.

— Не смей так обращаться с ребенком! — сказал он. И тон его не предвещал ничего хорошего.

После этого случая Фильдинг в дом не решался войти. Он поджидал Евланьюшку внизу, у подъезда. Курил американские сигаретки, ощипывался, как гусак. Григорий, глядя в окно, мучительно думал: может, сбросить на него что? И когда они, под ручку, отправлялись, говорил с отчаяньем:

— Выдра, не человек! Психопатка!

Иногда на него накатывалось такое, что Григорий с трудом удерживался, чтобы не разбить двери, окна. После такой душевной бури обычно наступала апатия. Он забывал, на какой объект, зачем его посылали. Садился где-нибудь и невидящим взглядом смотрел, как снуют люди, подтаскивая раствор, как неуклюже ворочается экскаватор, тарахтит трактор, вытаскивая из непролазной грязи машину. Мужики нередко гнали: туды твою мать, нашел место где сесть!

Григорий все чаще приходил к мысли: да что, на Евланьюшке свет клином сошелся? Вспоминая ночной разговор Хазарова с ней, вдруг решал: не буду стоять на пути. Для чего? Любят — ну и ладно. Вот приду и скажу ему так: будь счастлив, Рафаэль Иванович. Что за жизнь, если она к тебе душой тянется?

Но получалось, будто бы приходит он к Хазарову и предлагает свою жену. Нехорошо получалось, гнусно. А тут еще новый жук прицепился. Усложнялось дело. И обострялось. Набедовавшись, он ничего лучшего не придумал, как вернуться обратно в Москву: поживем раздельно, авось потянемся друг к другу. Удобный случай представился: из Литературного института пришел вызов на экзамены.

Евланьюшка приехала на вокзал, чтобы сказать:

— Сына оставь.

Григорий посмотрел на Семушку, потрепал за белый пушистый вихор на макушке: решай, сынок, сам. Семушка почередил носком ботинка по пыли, поднял голову.

— Что ты, мамочка! — сказал он, берясь за руку отца. — Ты ж нас не любишь. Ты ж чужих дяденьков любишь.

— Ну, ладно, сопля! Я тебе это припомню! — мать резко повернулась и ушла, не попрощавшись: оскорбилась.

Семушка приуныл. И даже ручонка выскользнула из руки отца: видно, колебался — поехать или остаться с матерью? Но вот уткнулся мордашкой в живот отца и заплакал:

— А мы приедем еще сюда? Мы посмотрим птичкино гнездышко?..

16

Григорий просчитался, думая, что на Евланьюшке свет не сошелся клином. Для него, обнаружилось, сошелся. Куда бы ни ступил, все напоминало о ней: здесь проходили, тут вот нашли игрушку, глупого Ваньку-встаньку, и весь вечер дурачились. «Гриша, — подначивала она, смеясь, — да ведь он на тебя похож. Погляди… Ай, какой пухлячок!» Григорий на шутку отвечал шуткой: «Вот и ладно, если похож. Значит, вали не вали меня, я все одно не упаду в жизни…»

Оказалось, падает… Упал! И вина в этом — чего греха таить? — не только Евланьюшки.

Шестнадцатилетним юнцом покинул он свою деревню. Столица приняла его охотно. Молодежные журналы печатали подборки стихов. Критика отнеслась к ним по-доброму: «Свежее восприятие… Почти детская откровенность… Художественное видение детали… Перед нами ранний Есенин…»

Приятно было читать и перечитывать хвалебные строчки. Но еще приятней видеть и принимать живое, восторженное поклонение сверстников. Успех отмечали день, отмечали два. Хмель и праздность, проникнув в него, овладели целиком, вытеснив то, что когда-то внесли крестьянский быт и труд. Незаметно повяла душа. Глаза, хотя они, молодые, по-прежнему глядели зорко, ничего не видели. Беда была в том, что он еще не почувствовал наступления художественной глухоты и слепоты. А стихи не пошли. Их возвращали сначала с игривой неловкостью: что-то не то, старик. Потом с досадой: не получились, но ты не огорчайся — неудачи с каждым бывают.