Паду к ногам твоим - [50]

— Это ты? — проснулся сын. — Ты где был, папка? Я очень долго ждал. Даже уснул.

— Я искал маму. Думал, ее бандиты утащили. И ходил в крепость. Ту, что на горе.

Семушка вскочил — сна как не бывало.

— Один?! Ох, ешкина кобыла! Что ж меня не позвал? Мы б вдвоем… Я ведь по-немецки умею. И скакать на коне научился!

— Понимаешь, сглупил. Но переводчика не понадобилось.

Сын наклонился, шепнул на ухо:

— Страшно там?

— У-у! Ночь, мрачная крепость, вход камнем завален — не пролезешь. Я закричал: видел, мол, вас! Костер палите. Выходите! — Пришли трое. Наверно, я им надоел. Прогонять стали. Ну и… Подрались немножечко. Мне, конечно, больше попало — один! А потом… Завязали глаза и повели. Лезли в какую-то нору. Оказывается, лаз туда, в крепость-то, есть. Только его прячут. И вот привели…

Семушка прильнул к отцу — и впрямь страшно. Григорий дыхнул на сына и спросил:

— Чуешь, чем пахнет?

— Фу, ты выпил, кажись, папаня.

— Этот их Черный Кот… Короче, понравился я ему: смелый! Таких, говорит, бесстрашных теперь мало. А у него свадьба. «Перепьешь — отпущу. А нет — пеняй на себя», — и головешкой в морду тычет. Пощупай-ка, бороду всю опалил, обрить завтра придется. Я его, гада, перепил. Два ковша вонючей самогонки выдул.

— И он отпустил тебя?

— Не знаю.

— Вот здорово! Ты, папа, может, их побил?

— Не знаю. Помню: через болото прямиком пер.

— А мама? Она там была?

— Да что ты? У них какая-то растрепа. Она и говорить, кажись, не умеет: хи-хи-хи да хи-хи-хи. А мамы не было. Спи теперь. Я все рассказал… Ты меня любишь?

— Спрашиваешь! Вот моя рука, папаня. Но ты обещай, что в другой раз возьмешь меня с собой. А уж я покажу им ешкину кобылу. Няня Дуся ушла куда-то, так я у ней целый чайник компота выпил.

И Семушка, надувшись, похлопал себя по животу.

15

А разговор Хазарова и Евланьюшки продолжался. Но доводы Рафаэля разбивались об одно: «Хоть что говори, думай, а я люблю». Он, измученный, признался, что совершил глупость, поселившись вместе. Но дело еще поправимо. Он оставляет их. Евланьюшка выдержала характер. «Ну и ладно! — сказала она в душе. И проводила Рафаэля ненавидящим взглядом. — Плакать не стану. Был бы ты человек, а то… святой апостол».

Мужа Евланьюшка перестала замечать совершенно. Иной раз столкнутся в дверях, она остановится и глядит так, будто забыла что-то, вернуться надо. Пройдет в свою комнату и запрется. За вечер слова не уронит. Даже Семушке.

Спецовку она забросила. Щедрые общительные кавказцы — а их на стройке было немало — подарили Евланьюшке хромовые сапожки на мягкой подошве. И она ходила неслышно, как кошка. Черная юбочка, белая, с коротким рукавом, кофта — не комсорг большой комсомольской организации, а пионервожатая. Лишь красного галстука и недоставало.

— Семушка, пойдем-ка за цветочками. И ты подаришь их маме. Сердится она на нас. — Григорий не знал уже, как и подступиться к жене. Не зря говорят: женский норов и на свинье не объедешь.

Они нарвали нежно-сиреневых лесных гвоздичек. Семушка похлопал ладошкой по закрытой двери:

— Мамочка, мы цветов принесли. На. Я по щеке провел — они ласковые. А мы еще нашли птичкино гнездышко. Там деточки есть. Хочешь, я тебе покажу? У них красный рот.

— Подари цветочки свои дяде Форелю. Ты ж ему всё дарил. О маме-то не помнил. Не стучись больше.

Семушка обиделся, заплакал:

— Ты нехорошая. Я скажу дяде Форелю.

«Дура! Набитая дура!» — злясь, мысленно ругался Григорий. Обняв сына, повел на кухню.

— Не плачь. Мы с тобой сейчас пожарим картошечки. Она любит жареную картошку. Придет, и мы заставим ее прощенья просить. Что это такое? Старались, старались, а она… Я же извинился, раз обидел ее…

Григорий растопил плиту. У Семушкиной няни он выпросил на время чугунную сковороду. Раскалил ее, нарезал сала, бросил. Зашипело оно, забрызгало, зачадило. Пока топилось, Григорий почистил и накрошил картошку.

Семушка с нетерпеньем следил за шкварками. И только побурели, запрыгал:

— Папа, давай.

Григорий сгреб зажаристые шкварки в тарелку, поставил на стол — вот твое угощенье! Ешь, сын. А сам вывалил на сковороду белое картофельное крошево. Вкусный пар ударил в лицо. Поплыл по комнате. «А я вот еще луковицу разрежу — то-то запах будет! Не усидишь в своей келье. Проймет голод, появится и голос», — думал он. И луку намельчил. Перемешал все в сковородке ножом. И сам даже, как Семушка, заплясал: «Не картошка — объеденье. Выйдешь, милая!»

Евланьюшка, слышалось, вздыхала беспокойно. Но крепилась. Григорий, ожидая, даже посмотрел на дверь: не очень ли плотно затворяется, проходит ли дух к ней? Обрадовался: есть щель внизу. Так что теперь… текут у строптивой женушки слюнки.

Сжарилась картошка. А Евланьюшка не торопилась к столу. Григорий походил из угла в угол: звать или тоже характер выдерживать? Послал опять Семушку. На этот раз мать совсем не отозвалась.

Григорий поставил на стол сковородку.

— Ешь, Семушка, только дуй. Горячая, — а сам отошел к окну. На темном небе горели звезды. И реку, и крепость, и болото накрыло черное бархатное покрывало. Лишь у паромной переправы маленьким светлячком двигался одинокий огонек. Звенел многоголосый хор лягушек.