Паду к ногам твоим - [5]

В тот же год в Питере свергли царя. По этому поводу тетя Уля, хотя и далекая от политики, пустила горькую слезу: «Осиротела наша Расеюшка. Растопчет и порушит ее бусурман немецкий-и-ий…» Исчезли продукты, топливо. Не брезгуя, тетя Уля торговала всем, что попадало под руку. Уставала, огорчалась, как покойный муж. Садясь за стол, тоже вздыхала:

— Ох, ошеньки! Прав мой Яша, дорогой, милы-и-ий. Нет в жизни честности: потерялася, растворилася…

Проглатывая несоленую лепешку, выпивала чай с сахарином или даже без сахарина, поднимала на племянницу тоскливые глаза:

— Нету, говорю, честности-то. Ох, прелесть моя! Все седни отнял милиционер. Да откупиться пришлося. У, рыжий! Так бы и поцарапала, так бы и глаза выжгла.

Очень ей досаждал этот рыжий милиционер!

— Ох, ошеньки! А что я жалуюся? Да будь он честным — и запер бы на замок. Времечко окаянное! Уленьку белолицую в барыжку базарну оборотило-и-и…

Когда Евланьюшке пошел семнадцатый, она попросила найти и для нее занятие. Тетя Уля, не пожалев сил, обежала полгорода и… ничего не добилась. Нашла двух бывших сослуживцев мужа, занимавших сейчас солидные посты. Стоически вынесла ожидание в приемных, но увидела, что ревизора-бессребреника успели забыть, Да и неудивительно, думала она: такие перемены вокруг, словно не семь лет прошло, а все семьдесят.

Домой тетя Уля принесла две замороженные рыбешки, они были завернуты в серую бумагу. Развертывая, Евланьюшка читала:

«Принимаются девушки, умеющие читать и грамотно писать, на курсы стенографии…»

— Тетя, где ты взяла эту обертку?

— Да где, прелесть моя? Сорвала с забора.

Тетя Уля, надев очки, тоже прочла объявление и обрадовалась:

— Ба-ах, да это то, что необходимо! Я ж толечко подумала: ох, и делов ныне, и речей! Ступай, ступай, прелесть моя. Дело легкое, знай потом записывай.

А вечером тетя Уля мечтала вслух: вот ее голубушка обучилась, вот она записывает речи и разговоры за «важ-ны-и-им» товарищем, вот, наконец, он, этот товарищ, не мысля жизни без Евланьюшки, просит ее руки…

— Прелесть моя, выйдешь ты замуж. И помни слова тети: ты — актерка, а суженый, богом-то тебе посланный, — зритель. Ты ему, не скупяся, ласковы представленья дари. Дари и дари. Любовь-то — где ее, бархатную, найдешь? — в душе и ночевать не ночевала, а ты хоть слово на языке держи: «Яшенька, миленький… Я уж совсем заждалася. Давай-ка оставим все нехорошее за порогом». А и заболеть захочется — поиграй. А и пошалить — поиграй. Любящей, ласковой все шалости прощаются.

Евланьюшка, робкая, тихая, положа тете голову на плечо, слушала с вниманием: нравились ей тетины былинные причеты, сказочные мечты, внешне простецкие, но для жизни нужные советы. В каждом слове ее было столь добра и ласки! Пусть немножечко и поддельной, но… женщине, наверно, без этого никак нельзя.

Чтобы Евланьюшку зачислили на курсы, тете пришлось побегать. Оказалось, мало желать да писать грамотно. Но ничего. Одни люди ставят рогатки, другие, не менее мудрые, помогают их обойти. И через два года Евланьюшка записывала речи Бурковича, одного из секретарей исполкома КИМа.

Первая встреча с Рафаэлем Хазаровым произошла глубокой ночью. После одного из совещаний, движимая чувством долга, Евланьюшка пришла к нему на квартиру. Хозяйка, у которой Рафаэль снимал комнату, косясь, ждала объяснений. А ей не хотелось даже называться.

— Я по важному делу, — твердила она.

— Представляю, деточка, эти дела, — наконец сдалась хозяйка.

Евланьюшка поняла: принята за потаскушку. И растерялась. Тот разговор с Рафаэлем она плохо помнит: все ее существо бунтовало против высокомерной хозяйки. Да и что помнить? Когда он пригласил ее в свою комнату, и рта раскрыть не могла. Ему, наверно, сто раз без малого пришлось повторить:

— Да вы спокойней. Ну же! Путаясь, она все-таки пояснила:

— Буркович вас обманывает… Да! Вам, с трибуны-то, одно говорит, а как сойдется с друзьями, другое на языке: Троцкий сказал, Троцкий предлагает… Я его стенографистка. Вот, посмотрите… Записала кое-что. Радуются: в Германии к руководству комсомолом приходят наши люди! А вы этих наших оппортунистами обзываете. Как же так?

Прочитав бумаги, Хазаров процедил сквозь зубы:

— Какая сволочь! — и спохватился: — Ох, простите за грубость.

Это разве брань? Ей не такое приходилось слышать. Бывало, Буркович загнет — и дворник на такое не сподобится. Но Евланьюшка привыкла не выказывать своих эмоций: маленький человек! Только дома с теткой откровенничала. И та наставляла ее: «Ой, прелесть моя! Да верно, верно. Молчаливого — и бог любит, и сатана не забижает. Моего Яшеньку ценили за это. Не потеряет словечка, все спрячет в себе».

Хазарова тогда представляли так:

— Слово имеет заместитель председателя делегации ВЛКСМ в КИМе…

Выступал он горячо, страстно, убедительно. Слушая его речи, Евланьюшка замечала: сердечко ее бьется, колотится. И переживает она за каждый пустяк — кто-то колкое словцо бросил, кто-то вопрос неладный, провокаторский выкрикнул… Она напрягалась в такой момент, глаза загорались гневом: да не мешайте человеку!

Подруга, тоже стенографистка, однажды завела разговор:

— Тебя зачаровал этот черноглазый? Фы-ы… Он же спит и во сне видит политику. Тоска с ним заест. Сегодня вечер… так для узкого круга. Хочешь пойти? Твоего Хазарова не будет, но я тебя познакомлю с кем-то. Ты ему очень нравишься.