Паду к ногам твоим - [4]

— Ничего не надо. Ничегошеньки, — бескровными губами шептала Евланьюшка.

* * *

Копытову определили на веранде. Она обрадовалась старому разговорчивому дивану, который подарила куму Андреичу еще лет пять назад. В темноте пошарила по валикам, по спинке — шелушится дерматин. Кум Андреич обещался перетянуть его, но видно, руки не дошли. И круглый столик, стоявший рядом, тоже ее. На этом столике когда-то красовался комнатный тюльпан. И цветов же было на деревце, цветов!.. А в углу темнеет вешалка. Хорошая вешалка. Алешенька поломал два рожка. Гневался что-то. И она тоже отдала ее куму Андреичу. Нет, нет! Пусть что хотят думают и говорят люди, а она добра не жалела. Что вон на окне-то темнеется? Алешенькина гармошка. А ее ведь по заказу делали…

Евланьюшка подождала, подождала, когда ей вынесут одеяло да матрац, и, не дождавшись, крадучись подошла к избяной двери. Послушала — ни звука, ни бряка внутри. Потянула дверь — не поддается, заперта. «Ба-ах, — удивилась она. — Кум-то завершенный мерзавец. Чашки чая не налил. За порогом раздетой оставил». Положила свою подушку, подобрав ноги, легла, укрывшись пальтецом. Диван защелкал, заскрипел. И показалось, что все его пружины впились в тело. Вздрогнула, вскинулась Евланьюшка: «Ба-ах, Алешенька! Да на такой-то лежанке и собака у нас не сыпала… Ох, кум, кум! Кум Андреич! Люди-то мерли да пухли от голода. Ходили в рубище. Люди-то бились с фашистом лютым и гибли. Ты ж не ведал беды. Ни вблизи, ни издали. И ел, и пил у Евланьюшки. Баба я глупая, доставала тебе справки неверные у знакомых врачей, что болен, что не можешь на войну идти. И семья твоя сопливая, и жена крикливая — тоже сыты и одеты были. Что же ты, душа поганая, теперь делаешь? Тебе бы ноги мыть мои, тебе бы руки целовать мои до последних дней в знак благодарности…»

Пахло плесенью. Евланьюшка дотянулась до сумки, стоящей у изголовья, достала одеколон, помочила нос, губы, и запах плесени вроде бы отступил. Умолк и диван, сопровождавший звонким пощелкиванием каждое ее движение. И сама она притихла, сморенная усталостью, всем пережитым. Подумала: «А ведь была у меня другая жизнь. Была… Да как же все начиналось-то?..»

Мать осталась в памяти Евланьюшки ласковой мучительницей. «Ах, любик! — озабоченно вздыхала она, будя дочь. — Тебе дан голос. А голос должно упражнять. Пой, любик, пой. Как птичка, от зари до зари». И Евланьюшка пела «от зари до зари».

Мать и у себя обнаружила голос. Но лишь дома, в кругу близких и сослуживцев мужа, имела успех. Наверно, желая испытать свое творческое счастье, она и бежала с бродячим цыганским театром, бросив дочь на попечение отца. Но ее поступок для него был настолько неожиданным, ошеломляющим, странным, что отец помешался. С какой бы просьбой к нему ни обращалась Евланьюшка — захотелось ли есть, нужно ли было сбегать в лавочку за покупками, — отец отвечал одинаково: «Подожди, доча. Скоро вернется мама». Его, высохшего, как щепку, повезли в больницу. Когда усаживали в карету, на удивление обывателям он оказал отчаянное сопротивление. И все просил: «Уйдите. Мы с дочкой ждем маму. Скоро вернется мама».

Евланьюшку взяли бездетные тетя Уля и дядя Яша. Дядя Яша, брат отца, высокий, бледный, медлительный мужчина, служил в одном из ведомств ревизором. О нем, бессребренике, ходили анекдоты. Будто он расплачивался даже за бумагу, на которой составлял акты.

Дядя Яша возвращался с работы вечно уставшим. Тетя Уля помогала раздеться. Уставал он, пожалуй, не столь от работы, сколь от насмешек, издевок, переживания. Садясь за стол, он, опустошенный, вздыхал и скорбно ронял:

— Нет честности.

И, жуя пищу, думал об этом. И когда укладывался спать — тоже. Тетя Уля трагически-доверительно шептала Евланьюшке:

— Ба-ах, как ему тяжело! Как тяжко… Ты погляди, прелесть моя.

Однако вскоре не стало и дяди Яши. Погубила его, как ни странно, та же щепетильная честность. Придя домой, он обнаружил в кармане деньги и записку: «Покорнейше просим Вашу милость: заболейте. Скажем, на четыре, пять дней». Дядя Яша, ничего не понимая, долго вертел в руках то бумажку, то ассигнации: не верилось, что ему предложили такое. Потом возмутился: кто ж посмел? раскопаем! дознаемся!

Не ужиная, дядя Яша повернул обратно: известить начальство. Это же возмутительный факт! Но грязные люди о тех деньгах, о письме оповестили всю Москву. Кто ни подвернется встречь, тот и буравит насмешливым взглядом: что, Яков Лукич, и ты берешь взятки? Ай-я-яй! Кто б мог подумать! А по Москве-то людей ходит многое множество.

Как на грех, начальника на службе не оказалось. В страшном волнении взошел дядя Яша домой. Наклонился, чтобы разуться, да тут, у порога, его и хватил удар. Через месяц, мучительный, кошмарный, вместе с жизнью в глазах ревизора потух и обличительный вызов: нет честности.

Обняв Евланьюшку, тетя Уля оплакала свою долю. «Куда же я, горемычная, денуся-а-а? На руках-то еще сиротинушка малая, несмышленая-а-а. Кто нам, слабы-и-им пташкам, принесет зернышко-о-о? Кто защитит от злого коршуна-а-а?» Наревевшись, она, словно в утешенье себе, сказала:

— Смертушки такой и следовало ждать. Весь их род больно совестлив. Так совестлив, так совестлив… И слаб на голову. Отец их, дед твой, Евланьюшка, с турецкой войны пришел — вся грудь изукрашена крестами. А плохим словом поранился да в одночасье и помер.