Падение Стоуна - [229]

— Синьор Казанова! — окликнул Мараньони. — К вам гость.

— Прошу садитесь, сударь, — сказал он, будто предлагая бокал вина в своей гостиной. — Как видите, у меня достаточно свободного времени, чтобы провести его с вами.

— Я очень этому рад, — ответил я столь же учтиво. Я уже вступил в мир грез; и только потом показалось странным, что я так почтительно разговаривал с человеком, который был сумасшедшим, нищим, не имеющим даже собственного имени. Тон разговору задал он, а я вторил ему.

Он ждал, чтобы я начал, и благодушно улыбался мне, пока я усаживался напротив него.

— Как поживаете? — спросил я.

— Отлично, учитывая мои обстоятельства. Мне не нравится, что меня держат под замком, но ведь не в первый раз. Однажды я был узником в казематах дожа, и я оттуда бежал. Не сомневаюсь, довольно скоро я покину и это место тоже.

— Вот как? И когда это было?

— В тысяча семьсот пятьдесят шестом, — сказал он, — меня обвинили в оккультных познаниях и шпионаже. Странное сочетание, думал я. Впрочем, власти не терпят, чтобы что-то было от них скрыто. Единственно достойное знание — то, которым владеют они, и никто больше. — Он ласково улыбнулся мне.

— И вы были виновны?

— О Боже, да! Разумеется, у меня было много связей с иностранцами, и многие занимали самое высокое положение, а мои исследования оккультизма далеко продвинулись еще тогда. Вот почему я сейчас здесь.

— Прошу прощения?

— Мне более ста сорока лет. И все-таки, как видите, я отличаюсь завидным здоровьем. Жаль только, что я не завершил мои штудии, не то я мог бы выглядеть помоложе. Но ведь все существа предпочитают какую-никакую жизнь никакой. Никто не хочет умирать. Вот вы, например?

Странная фраза, полуутверждение-полувопрос.

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что вы умрете. Но вы еще слишком молоды, чтобы осознать это. Придет день, вы проснетесь и поймете. И вся ваша дальнейшая жизнь станет подготовкой к этой минуте. И вы будете тратить время, пытаясь исправить ваши ошибки. Ошибки, которые совершаете сейчас.

— И какие же это ошибки?

Он загадочно улыбнулся.

— Ошибки, которые вас убьют, разумеется. Мне нет нужды называть их вам. Вы достаточно хорошо знаете их сами.

— Я совершенно уверен, что нет.

Он равнодушно пожал плечами.

— Почему вы преследуете мистера Корта?

— Кто такой мистер Корт? — спросил он с недоумением.

— Думаю, вы прекрасно знаете сами. Молодой английский архитектор. Палаццо.

— Ах он! Я его не преследую. Он призывает меня. Большая докука, должен сказать. У меня есть дела поважнее, чем плясать под его дудку.

— Вздор! — сказал я с сердцем. — Он, конечно же, вас не призывает.

— Нет, призывает, — невозмутимо возразил Казанова. — Это сущая правда. Он раздираем многими противоречиями. Он хочет познать этот город и наложить на него свой отпечаток. Он хочет быть здесь и вдали отсюда. Он любит женщину жестокую и бессердечную, грезящую о его погибели. Все это зовет меня к нему, как призвало его мать ко мне, когда она лежала на смертном одре. О любви и жестокости, понимаете, я знаю все в любых их проявлениях. И я — Венеция. Он хочет узнать меня, и его желание влечет меня к нему.

Я еле сдерживался, чтобы не обрушиться на вздор, который он нес с такой спокойной невозмутимостью. Казанова — видите, я называю его так — слегка вздохнул.

— Я знаю женщин, вы понимаете. Их природу. Я могу заглянуть в их души, увидеть, что прячется за изъявлениями любви. Всю ложь, сладкое очарование. Никакой другой человек за всю историю не изучил их так, как я. Я способен зреть ее мысли. Она думает об охоте или о том, чтобы стать целью охоты. В ней нет доброты, и она думает только о себе, никогда о других.

— Замолчите! — приказал я. — Приказываю вам замолчать. Вы сумасшедший.

— Знаете, мне безразлично, верите ли вы мне или нет, — сказал он. — Вы сами убедитесь, и скоро. Я не просил вас прийти сюда. Мои исследования оккультизма подвигли меня испить душу Венеции, стать этим городом. Ее дух продлил мою жизнь. Пока Венеция будет существовать, буду существовать и я, бродя по ее улицам, вспоминая ее славу. Мы умрем вместе, она и я. И я вижу все, что происходит здесь, даже в комнатушках, снимаемых помесячно, или в рощице на Лидо.

— Вы не бродите по улицам сейчас, — сказал я со злобным удовлетворением, крайне взволнованный и потрясенный тем, что он говорил.

— Да. Я пока немного отдыхаю. И почему бы мне желать сбежать отсюда? — Он улыбнулся и посмотрел по сторонам с легкой усмешкой. — Добрый доктор, как кажется, всецело предан заботам о благополучии своих бедных подопечных. Меня отлично кормят, а в уплату за стол и кров я должен лишь позволять, чтобы меня измеряли и фотографировали, да отвечать на вопросы о моей жизни, но вот как, я еще не решил.

— Что это значит?

— Очень интересные вопросы, — продолжал он в пояснение. — Они силятся отыскать противоречия, несовместимости в том, что я говорю. Превосходная забава, ведь они отправляются читать мои мемуары и возвращаются допрашивать меня о них. Но их же написал я! Разумеется, я знаю ответы лучше, чем они. Каждую правду и каждую маленькую придумку. Вопрос в том, говорить ли правду или удружить им тем, чего они хотят? Они так страстно жаждут доказать, что я безумен и не тот, кем называюсь, что мне страшно жаль разочаровывать их. Быть может, мне следует допускать кое-какие намеки и противоречия в моих разговорах, чтобы они могли сделать вывод, будто я кто-то совсем другой. Они были бы так счастливы и благодарны, а я люблю делать приятное людям. Как вы полагаете?