Падение Софии - [31]

Все потусторонние фантазии мгновенно вылетели из моей головы. Я присел на корточки, не желая быть обнаруженным, и прищурился. Почему-то мне непременно хотелось рассмотреть собеседников.

Сначала мне показалось, что это двое мужчин, постарше и помоложе, но потом я понял: тот, который казался и моложе, и стройнее — женщина в мужской одежде, Софья Думенская. Она стояла, развернувшись лицом к ветру, и ее плащ с пелериной и волосы взлетали, свиваясь в разные узоры при каждом новом порыве. Второй человек немного сутулился; он был мешковат и явно немолод. Вдруг с него сорвало шляпу, он нагнулся поднять ее, выпрямился — и я узнал Николая Григорьевича Скарятина.

Кажется, он был рассержен. Делал резкие жесты, настойчиво повторял что-то и даже один раз топнул ногой. Софья откинула назад голову и засмеялась, а потом знакомым мне жестом погрозила Николаю Григорьевичу пальцем и зашагала прочь, направляясь к дороге.

Николай Григорьевич остался один. Он провожал ее взглядом, о чем ей, несомненно, очень хорошо было известно, — она с вызовом размахивала на ходу руками.

Я незаметно поднялся из-за своего укрытия. Менее всего мне сейчас хотелось, чтобы Николай Григорьевич понял, что я подсматривал. Это, в сущности, неловко.

Я заложил руки в карманы и принялся прогуливаться вдоль берега, а затем, как бы только что приметив Николая Григорьевича, приветливо помахал ему.

Он направился в мою сторону. Он шел быстро — не столько потому, что торопился, сколько просто потому, что был взбудоражен. Несколько раз он оскальзывался, едва не упав.

— Здравствуйте, Николай Григорьевич! — воскликнул я. — Рад нашей встрече.

Он испытующе посмотрел на меня и буркнул в ответ приветствие.

— Я заходил к господину Потифарову, — объяснил я.

— Бог ты мой, для чего же? — спросил Николай Григорьевич. Он был так огорчен, что не выбирал слов и сразу говорил то, что приходило ему на ум. — Отчего все кругом разделяют эту глупость с гробами?

— Помилуйте, Николай Григорьевич, да что же глупого может быть в том, чтобы заранее заказать себе гроб? — спросил я, больше для забавы, чем из желания его позлить.

У Николая Григорьевича покраснел кончик носа.

— Я вам вот что скажу, молодой человек, — произнес он, глядя мне в глаза, — вам, конечно, вольно насмехаться и веселиться там, где нет ровным счетом никакого веселья. Господин Потифаров раздавлен суровостью Тамары Игоревны. Раздавлен, как лягушка! Здесь не комедия, как вам может показаться, а настоящая трагедия. Трагедия взаимной любви!

— Разве взаимность любви означает трагедию? — удивился я. — Я думал, наоборот: если он, к примеру, любит, а она — нет…

Николай Григорьевич вынул платок, промокнул лицо. От ветра у него слезились глаза, текло из носа. Со стороны могло бы показаться, что он плачет, но он просто замерз и сердился.

— Именно взаимная любовь и несет в себе основную трагедию, — молвил Николай Григорьевич. — Вспомните хотя бы Шекспира. Где страсти всего ужаснее? Где более всего льется крови? Там, где на любовь мужчины женщина отвечает любовью… Отелло и Дездемона, Ромео и Джульетта… Лучше бы, право, обе эти достойные дамы ответили отказом! Ваша любимая опера какая?

— «Кармен», — сказал я первое, что пришло в голову. И просвистал несколько тактов арии Тореадора.

Господин Скарятин слегка поморщился, но затем черты его разгладились.

— Даже и здесь бедой всему — взаимная любовь… Хозе не должен был поддаваться заигрываньям Кармен, а Кармен не должна была влюбляться в Тореадора (который, заметьте, тоже в нее влюбился). А взять «Аиду»? Боже, одно только расстройство… Поэтому я и предпочитаю «Гамлета». Там никто никого не любит.

— В «Гамлете», кажется, тоже почти все умирают, — заметил я.

— Умирают, — сердито ответил Николай Григорьевич, — но это, по крайней мере, не выглядит таким идиотизмом! Я измучен репетициями… — Он вздохнул и поглядел в пустое пространство, туда, где скрылась Софья. — Если бы вы знали, Трифон Кузьмич, — прибавил он, по обыкновению путая мое имя, — какая сложная штука руководить театром! Я ведь учитываю еще коммерческую сторону… Впрочем, что коммерческая сторона! С коммерцией легко справляется и Аннушка. Она у меня умница. А вот морально-нравственная сторона, так сказать, недопущение лиц одного сорта смешаться с лицами другого сорта… Во избежание могущего быть скандала, разумеется. Я выше предрассудков, если вы обо мне сейчас неправильно подумали. У меня имеются убеждения, но предрассудков нет ни одного.

— В таком случае, почему вы против заказывания гробов? — спросил я.

— Потому что вы, молодые люди, взяли за моду заказывать себе гробы исключительно ради издевательства над Потифаровым, — ответил Николай Григорьевич. — Вы ходите к нему и слушаете его речи, не вникая в глубину его сердечной раны. А он действительно считает себя полезным членом общества.

— Что же дурного в том, чтобы поддерживать эту иллюзию? — возразил я. — Любой человек в ней нуждается. Только волостного писаря обеспечивает ею государство за казенный счет, а такие, как Потифаров, ищут признания у ближних.

— Вы познакомились уже с Софьей Думенской? — спросил вдруг Николай Григорьевич. Он показал рукой на пустошь. — Ее имение «Родники» — вон там, несколько верст по дороге… Бывали у нее в гостях?