Падение путеводной звезды - [5]

— Давай же, давай… — приговаривала она. — Не бойся…

Домой мы возвращались по темноте, и я стыдливо глядел на нее, а она легко и беззаботно держала меня за руку и напевала что-то себе под нос.

— Так будет всегда? — спросил вдруг я.

— Может быть, — она хитро подмигнула мне и толкнула в крапиву. Я упал, не чувствуя боли. Я все еще был влюблен в эту девушку, и теперь эта влюбленность стократно возросла. Но гордость и внезапно проснувшаяся обида не позволяли мне об этом сказать.

Миновал август, и наш разношерстный табор вновь засобирался в путь. Военные говорили, что дорога нам лежала на юг, где два больших города готовились нас принять. Старики кряхтели и недовольно морщились:

— Поселят в бараках… А дело к зиме…

Но мы, молодые, хотели другой жизни, хотели уйти прочь из голой, сухой степи, хотели испробовать нового, пожить в толчее и суматохе, раз этого требовали обстоятельства.

Накануне отъезда она примчалась ко мне, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, нервно повела плечами и сказала:

— Слушай… Слушай… Я, кажется…

— Что? — встревожился я.

— По-моему, я… ношу ребенка.

Я обмер.

— Что же делать?

В ответ она тихонько заплакала. Я обнимал ее за плечо, понимая, что утешения напрасны, что слова мои прозвучат глупо и бесполезно. Я мог бы пообещать ей золотые горы, мог бы соврать с три короба, и ей стало бы на время легче. Но я промолчал, только обнял и закрыл глаза.

На следующий день мы разъехались в разные стороны. Я сдержанно простился с ней, виновато глянул на ее отца, а он по-простецки пожал мне руку, кивнул дружелюбно и увел ее в одну сторону, а грузовик, на котором ехали мы с дядей, двинулся в другую.

Чего я только не передумал в тот злосчастный день…

Только войдя в барак, где нас поселили, я упал на черные, грубо сколоченные нары и тут же забылся. Меня не тревожил ни гул приглушенных разговоров, ни крики комендантов, ни тяжелый стук ведер, ни шелест ночного огня. Я спал, не видя снов, бездыханно, как труп.

Лишь на рассвете я проснулся от колкой сентябрьской прохладцы. Барак мирно посапывал, кто-то кутался в грязные овчины, кто-то приговаривал во сне, кто-то вертелся, пытаясь устроиться на неудобных нарах. Я вышел, умылся студеной водой из колодца. Ноги мои утопали в холодной росе. Над большим городом плыл сиреневатый утренний туман. Селянские подводы тянулись по проселочной дороге — наступал базарный день. Фыркали лошади, щелкали нагайки, негромко переругивались крестьяне, сплевывая в траву коричневатой табачной слюной. Нас здесь никто не ждал.

И тогда я встретил старика.

Не припоминаю, чтобы видел его прежде, но он точно был моим земляком. Их всегда видишь издалека. Бронзовый приморский загар, косматые брови вразлет, орлиный взор и ссутулившаяся спина — от долгих горных переходов. Старик опирался на суковатую палку и хитро глядел на меня. Наконец он спросил:

— Купца белокурого сын?

— Верно, — ответил я. — А вы кто?

Он охотно представился. Оказалось, он несколько раз захаживал в отцовскую лавку и видел меня за работой. Сам он всю жизнь провел за рыбацким промыслом, но к старости лет начал зарабатывать резьбой по дереву и прочим сувенирным ремеслом.

— А теперь завела нелегкая… — старик гневно стукнул палкой по земле и тут же зашелся кашлем. — Годы не те. Море свое взяло.

Деда моего он не знал, бабушку — тоже, хоть родились они в один год и должны были вместе учиться. Я спросил его об этом.

— Разве ж я учился? — удивился старик. — Я с шести лет, от горшка два вершка, а тоже — удочкой промышлял. Потом с отцом сетями таскали. Как пятнадцать ударило — отца лихорадка унесла. А я один в доме кормилец. Мать плачет, сестра плачет… какая ж тут школа? Только на ноги встали — сестра замуж выскочила за пропойцу дурного, так мать и умерла с горя.

Он помолчал, вздохнул, подумал о чем-то своем и продолжил:

— Я тогда в город подался. В этот самый.

— И что? — заинтересовался я.

— Всякое было, — отрезал старик. — А сам-то ты чего в такую рань вскочил? Отец где, мать?

— Сирота, — выпалил я, не задумываясь. Полуправдой этой легко было увернуться от болезненных расспросов. Но старик так горестно покачал седой головой, что мне пришлось добавить: — Но отец где-то… на фронте.

— А братья, сестры?

— И брат на фронте. А сестра… там осталась.

— Помню твою сестру, помню, — старик лукаво усмехнулся. — Видная была девка, статная… Обычно купчихи-то, знаешь, в теле. А эта ничего.

Старик что-то рассказывал, а я слушал его, но рассеянно, невнимательно, не к месту кивая головой и поддакивая.

— Да ты носом клюешь, малец, — вдруг сказал он. — Иди-ка, досыпай.

Я охотно послушался его. Но сон не шел. Я все думал о том, что она рассказала мне на прощанье, думал о брате, о сестре, об отце, о бабушке с дедушкой и о моем псе, который сбежал в прошлом году, когда мы с ним бродили в горах. Никакой войны еще не было и в помине. Я нес корзинку с увесистыми сентябрьскими грибами, щедро напоенными дождем. Вечерело. Я уселся под раскидистой сосной и поджег случайно найденную накануне под прилавком папиросу, рассчитывая тайком выкурить ее. Но стоило мне затянуться один раз — и голова пошла кругом, во рту запершило, глаза наполнились слезами. Я бросил корзинку, побежал к подгорному ручью, чтоб напиться, но пес и не думал бежать за мной. Когда я вернулся, его уже не было, только рассыпавшиеся грибы лежали в сочно-зеленой траве.