Падает тропическая ночь - [6]

— Но матери кто-то помогает, есть прислуга в доме или нет?

— Нет, та пожилая сеньора приходит ежедневно, но только до вечера, оставляет детям готовый ужин. Мать вечером моет посуду. Он застает все в полном порядке. Сильвия вообразила, как грустно ему бывает приходить домой, и заговорила об этом. И тут его понесло. Мать целый день смотрит телевизор, и в десять вечера у нее уже слипаются глаза. Он просит ее вставать попозже, тогда вечером ее не тянуло бы в сон и они могли бы поговорить. Но сама знаешь, как в таком возрасте не спится по утрам, в ранний час. А если мать выпьет кофе, то ночью страдает от бессонницы, глаз не смыкает, что ж ей, бедняжке, делать?

— Та еще ей не свекровь, а эта уже плохо о ней говорит, думаешь, правду рассказывает? Не очень-то я ей верю.

— А какая ей выгода рассказывать неправду? Он принимает душ, и усталость уходит, особенно эта тяжесть в голове, и тут ему хочется, чтобы мать рассказала о детях — как они провели день. А мамашу не оторвать от восьмичасового сериала, а как закончится эта гадость, сын просит, чтобы она смотрела еще и последние известия и затем рассказывала ему новости. А мать слушает новости уже усталая и ничего не запоминает, карга расслабленная, нельзя так себя запускать! Запустишь себя — пиши пропало. Нидия, ты ни за что не бросай читать газету и слушать новости.

— Да, это правда, я в Аргентине всегда смотрю их по телевизору, привыкла еще с того времени, когда Пепе был жив и слушал новости по радио.

— Человек надевает пижаму, за весь день не было времени ни о чем подумать в беготне по центру Рио, от офиса к офису, а к концу дня ему даже словом не с кем перемолвиться. Главное для него — узнать, что делали дети, жена сообщала ему все подробности. И однажды он с мамашей поговорил серьезно, мол, не порть она глаза у телевизора, к его возвращению была бы бодрее, и вообще продаст он телевизор. И мать расплакалась. Он чуть не умер от раскаяния. И заметил, что бедная мать очень сдала и уже не тянет, значит, он сам должен быть сильным и держаться. И пока он ест, мать ему что-то рассказывает, но уже до смерти усталая, а он, по словам этой Сильвии…

— Почему ты все время говоришь “эта Сильвия”?

— Есть другая, из Копакабаны, журналистка, ты ее еще не знаешь, тоже аргентинка. И тут, к счастью, он чувствует, что страшно устал, не перед ужином, а потом, на полный желудок, его одолевает жуткая усталость, и бывают дни, когда он засыпает раньше матери. Но в другие дни нет, особенно по субботам, когда не встает так рано. По субботам, когда жена еще не болела и если сон его не одолевал, они старались посмотреть какой-нибудь фильм по телевизору, только реклама надоедала, но во время заставок жена успевала что-то с ним обсудить. А теперь— ничего. Они спорили, жена утверждала, что, когда смотришь телевизор, лучше не гасить весь свет, так меньше портится зрение, она в одной статье читала. А он нет, предпочитал сидеть в полной темноте, как в кино. Он рассказал этой Сильвии все в мельчайших подробностях, они ведь с женой ладили, но счастливы в полной мере не были.

— Когда он стал критиковать жену? В баре консульства?

— Не сбивай меня. Теперь-то он может гасить весь свет сколько угодно, но раньше, когда начиналась реклама, она сидела рядом, с зажженным светом — в этом она упорствовала. А он всегда просил ее приодеться вечером к его приходу, и вот начинается реклама, а жена ходит, как чумичка, и он говорит, что она смахивает на служанку, а она, может, делала так нарочно, ведь стоило ей немного привести себя в порядок, он сразу замечал и не сводил с нее глаз во время рекламы. Он как-то купил ей платье подороже, надень рождения, и она его приберегала, надевала, только когда хотела произвести впечатление.

Но больше всего ему нравилось одно платье, оно ей очень шло, он заказал его приятелю, ездившему в Нью-Йорк, но для матери, на ее семидесятилетие, и, когда платье привезли, оно ей оказалось мало и досталось жене, ясное дело. И вроде в этом платье она преображалась, так оно ей шло, в цветочках, бело-зеленое. Но его она надевала редко.

— А эта твоя Сильвия видела платье?

— Нет, он ни разу не приводил ее домой. И она говорит, что будет очень осторожна, никогда не наденет при нем белого и зеленого. На платье с изнанки было четко написано “только сухая чистка”, а жена из экономии попробовала постирать его дома, самым нежным мылом, и испортила. И он никогда не мог ей этого простить, только всплывала эта тема, они всегда ссорились, она испортила ему еще и брюки, хотела сэкономить на химчистке, брюки итальянские, льняные, ну, видно, не совсем льняные, потому и просили особой осторожности при чистке, наверно, лен с синтетикой.

— Но теперь жены больше нет, ни в бело-зеленых цветочках, ни в каких. По-моему, раз он рассказал все это про жену ей, значит, как женщина она ему неинтересна.

— По-моему, тоже странно. Ему скорее нужна дружба, конфидентка, а не любовь. Но этого я не решилась ей сказать.

— Зря, лучше ей оставить иллюзии сразу.

— Нет, Нидия, ты и сама бы не решилась сказать. Из жалости. И потом, когда она рассказывает, кажется, что она права, что он ее любит. Рассказывает все в мельчайших деталях, пока не убедит тебя.