П-М-К - [4]

А перемены были, и весьма существенные: он влюбился.

Влюбился Мухомор в поэзию Александра Александровича Блока.

Влюбленность эта имела почти патологический характер. Он выучил все стихи из моего двухтомника наизусть и даже мог цитировать целые предложения из писем и критических статей.

Я сам люблю Блока.

Но чтобы вот так — наизусть да еще в таком неимоверном количестве…

Зависть моя не имела границ.

Несмотря на душившую меня «жабу», слушал я его очень внимательно. Знаете, бытует такое мнение, что артисты читают стихи ПРАВИЛЬНО, а поэты читают так, как их НУЖНО читать. Мухомор не был ни артистом, ни, слава богу, поэтом, потому чтение его походило на что-то среднее между «правильным» и «нужным»…

Впечатление было охуительное. После зацитированных до метафорических дыр духов и туманов «Незнакомки»

стремительно и неизбежно,

почти без всякой паузы

прямо передо мной,

выныривая из едкого дыма тлеющей у меня под носом сигареты,

возникали

«Елагин мост

и два огня»,

где «две тени, слитых в поцелуе,

неслись у полости саней», и тут же,

без остановки,

появлялся

из нагроможденья

плохо освещенных храмовых колонн

отрок, зажигающий свечи и

медленно уходящий на задний план,

уступая место

девочке,

которая, — помните? -

«пела в церковном хоре

о всех погибших

в чужом краю»…

…и мой заставленный пустыми банками из-под консервированного минтая и засыпанный хлебными крошками кухонный стол

мистическим образом

преображается

в залитую липким кабацким вином

стихотворную поверхность:

Я пригвожден к трактирной стойке.

Я пьян давно. Мне всё равно.

Вон счастие мое — на тройке

В сребристый дым унесено…

И там, где только что проступала «вселенная пустая», глядящая в нас мраком глаз, повинуясь безудержному порыву фантазии и глуховатому голосу Мухомора, на нас с Галей обрушивалась «фирменная» блоковская метель, в самой глубине которой таинственно мерцала отравленная шпага Лаэрта и мелькали разноцветные цыганские юбки стремительно убегающей в предрассветный сумрак Кармен.

Эстетика поэзии Блока, виртуозно озвученная Мухомором, была совершено нестерпима.

Я, чтобы как-то смягчить, разбавить ее воздействие, пытался делать замечания, возражал:

— «На кресло у огня уселся гость устало,

И пес у ног его разлегся на ковер.

Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?

Пред Гением Судьбы пора смириться, сÖр».

— Ну что это за СЁР такой? Во дает Сан Саныч! Хотя оно и понятно: «ковер» и «сэр» особо не зарифмуешь…

Или после:

— «Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе чёрную розу в бокале

Золотого, как небо, аи».

— Северянин какой-то в одном флаконе с Вертинским…

Все это выглядело как-то бледно и неубедительно.

Гораздо серьезней были замечания и откровенные придирки со стороны Гали Богановой, никакой литературно-критической ценности, впрочем, не имевшие…

Галя являлась художницей лишь отчасти. Она совсем недавно закончила какой-то «текстильно-вышивальный» техникум и, выйдя оттуда дипломированным дизайнером по одежде, пыталась позиционировать себя прежде всего как любительница литературы вообще, и поэзии Сергея Александровича Есенина в частности.

Поэзия Блока и поэзия Есенина соотносятся друг с другом, как бескрайнее небо, усыпанное огромными ледяными звездами, и полоска земли, вспаханная под озимые на краю оврага, где два дня назад местные мужики устроили пьяную драку с поножовщиной из-за несправедливо, на их взгляд, проложенной межи.

Блок — это космос, вселенная, охваченная резким и пронизывающим снежным ветром, под порывами которого качается исполненный высочайшего философского значения тусклый околоаптечный фонарь. Есенин же — это районный краеведческий музей, где среди пустых водочных бутылок и выцветших фотографий, за рядами выставленных на всеобщее обозрение кокошников и косовороток валяется в темном углу забытый финский нож и поблескивает над входной дверью криво прибитая на счастье подкова.

Галя читала Есенина по книжке. Это обстоятельство в сочетании с ее внешностью — низкорослая полная девушка с массивной задней частью, крупными ляжками и круглым лицом, — на фоне гладкой, почти без запинки, декламации Мухомора делало ее подачу есенинского текста серой и маловпечатляющей. Тем более что женщина, читающая чужие стихи, уместна, в моем понимании, только на новогоднем детском утреннике, скачущая в костюме Зайки-однояйки или Хрюши-отхерауши, с обязательным появлением по ходу пьесы поддатого деда Мороза и не отошедшей «после вчерашнего» бледно-зеленой Снегурочки.

В общем, имажинист и почвенник Есенин сильно проигрывал символисту и мистику Блоку.

Прочитанный мной «Черный человек» на Мухомора впечатления не произвел.

Зато Галя стала подсаживаться ко мне все ближе и ближе, предупредительно (слишком предупредительно) пододвигала ко мне пепельницу, да и вообще всяческие оказывала мне скрытые (и не очень) знаки своего странноватого женского внимания.

Порочная мысль отодрать Галю, объединившись с Мухомором, посетила меня на третью неделю нашего знакомства. Мухомор, правда, на первых порах отнекивался и сопротивлялся, говорил, что она толстая и страшная, но… чего только не сделаешь исходя из чисто гуманистических соображений.