П. Г. Вудхауз дома - [2]

В двух своих привязанностях, однако, он удивительно и умилительно постоянен: это его древняя пишущая машинка и пекинесы.

Пишущую машинку он приобрел еще в двадцать лет и с тех пор ее обожает. Компании, которая ее изготовила, давно уже нет на свете, а в самой машинке не осталось ни одной родной детали — столько раз ее чинили. Мне кажется, она не рассыпается на кусочки, только чтобы не огорчать Пламми. Если на ней слишком долго печатать, она ломается, а если слишком долго не печатать, то западают клавиши. Плам никому не разрешает к ней прикасаться и повсюду ее с собой возит. Если нужно, ей достается место в салоне первого класса. Носильщикам он ее не доверяет: говорит, они ее не понимают. Обычно мы посылаем телеграмму механику, чтобы он встречал нас у поезда, потому что от путешествий у нее внутри всегда что-нибудь разбалтывается. У Плама есть еще пять машинок, купленных от отчаяния в пяти разных странах, когда казалось, что его любимица умерла; эти новые машинки либо достаются мне, либо отправляются на свалку.

А еще у него есть Сусанна.

Сусанна — это наш пекинес, и Плам от нее без ума. Стоит нам размечтаться о круизе на Дальний Восток или о блаженном летнем отдыхе на Сицилии, мы вспоминаем, что для этого пришлось бы оставить Сусанну одну, и остаемся дома ее развлекать или ездим смотреть мир по очереди. Она очень хорошенькая, маленькая, с коричневой шерсткой и ходит такой приплясывающей походкой, какой ходят пекинесы. Стоит Сусанне улыбнуться Пламу — и он готов прервать разговор с кем угодно, лишь бы выслужиться перед ней. Каким бы безнравственным, нищим или неинтересным ни был человек — если о нем говорят, что он «знает толк в пекинесах», Плам простит ему безнравственность, одолжит денег и придумает, чем он интересен.

Сусанна родила трех щенят, которых мы собирались раздать, но они такие славненькие и в каждом столько от Сусанны, что мы собираемся оставить их себе. Видимо, для этого нам придется перебраться в другой дом, побольше. Через два года каждый из них, наверное, тоже родит трех щенят, до того похожих на свою бабушку, что мы ни с одним не сможем расстаться. А еще через два года…

Но я обещала рассказать, как Плам работает. Работает он не переставая; выходной для него — это когда он пишет пьесу вместо романа или рассказ вместо мюзикла. Возможно, его произведения легко читаются именно потому, что ему так нравится их писать. Когда-то я читала о юмористе, который говорил, что темные пятнышки, то и дело попадающиеся на странице, — «это не запятые, а капли крови». Плам совершенно другой. Уяснив себе сюжет, хотя бы в общих чертах, он пишет быстро и легко. Конечно, у него может получиться сцена, которую я умоляю порвать, прежде чем хоть одна живая душа ее увидит, или пять страниц, которые в итоге ужмутся в один абзац, но пока он пишет, это не составляет для него труда.

Он тратит страшно много сил на разработку плана. Ни один его персонаж никогда ничего не сделает без сколь-нибудь правдоподобной — пусть даже и смехотворной — на то причины. Например, чтобы в «Билле Завоевателе» герой встретился с героиней, она получает поддельное жалобное письмо от предприимчивого, но временно стесненного в средствах друга героя, который вместе с ним живет. Она идет ответить автору письма лично, звонит в дверь, Билл открывает — и так завязывается их роман.

Я так горжусь Пламом за то, что он всегда держит высокую планку. Какой-то рассказ может нравиться больше, какой-то меньше, какие-то герои могут совсем не нравиться — но состав всегда один и тот же: основной сюжет, побочный сюжет, одна-две хорошие сцены, иногда какие-нибудь сюрпризы и изрядное количество любви и труда. На прошлой неделе он полностью переписал один рассказ — теперь рассказчик не Берти, а мистер Муллинер, действие происходит во дворце, а не в пивной, и, как передал мне Плам в телеграмме: «Дал отставку несчастному полковнику матушка теперь незамужняя тетушка».

Меня всегда поражала способность Плама писать стихи на музыку, которую он до этого слышал всего три-четыре раза. Он совершенно не интересуется музыкой и не может правильно взять ни единой ноты. «Прощание» Тости и «Знойная красавица», если он напевает их себе под нос, звучат совершенно одинаково и не похожи ни на «Прощание» Тости, ни на «Знойную красавицу». И несмотря на все это, мелодия живет где-то в глубине его сознания; нисколько не разбираясь в музыке, он слышит ритм, слабые и сильные доли. Помню, как однажды в Америке он сочинял мюзикл на пару с композитором, находившимся где-то в сотне миль от него: композитор звонил ему, клал телефонную трубку на пианино и три-четыре раза играл мелодию — и в тот же вечер Плам посылал законченные стихи, которые идеально на нее ложились.

Я не могу представить Плама никем иным, кроме как писателем-юмористом: ведь смех для него — это всё. Он смеется даже тогда, когда хочется плакать. Он и сюжеты свои, мне кажется, так выдумывает. Пробегает, например, глазами заметку о расходах на миссионеров на Дальнем Востоке и переворачивает страницу, чтобы приступить к спортивному обозрению, а в голове у него тем временем раздается голосок: «А что, если какая-нибудь тетушка загонит Берти Вустера в угол и начнет ему подробно это пересказывать? Подумать над этим!»