Озорные рассказы. Все три десятка - [6]

– Госпожа, – доложила вбежавшая служанка, – а вот ещё другой!

– Кто? – вскричала Империа высокомерно, как разгневанный тиран, встретивший препону своим желаниям.

– Куарский епископ{21} хочет поговорить с вами.

– Чтоб его черти побрали! – ответствовала Империа, взглянув умильно на Филиппа.

– Госпожа, он заметил сквозь ставни свет и расшумелся.

– Скажи ему, что я в лихорадке, и ты не солжёшь, ибо я больна этим милым монашком, так он мне вскружил голову.

Но не успела она произнести эти слова, пожимая с чувством Филиппу руку, пылавшую от любовного жара, как тучный епископ Куарский ввалился в залу, пыхтя от гнева. Слуги его, следовавшие за ним, внесли на золотом блюде приготовленную по монастырскому уставу форель, только что выловленную из Рейна, затем пряности в великолепных коробочках и тысячу лакомств, как то: ликёры и компоты, сваренные святыми монахинями из аббатства Куарского.

– Ага! – громогласно возопил епископ. – Почто вы, душенька, торопите меня на вертел к дьяволу, я и сам сумею к нему отправиться во благовремение.

– Из вашего брюха когда-нибудь сделают изрядные ножны для шпаги, – ответствовала Империа, нахмуря брови, и всякого, кто узрел бы грозное её чело, ещё недавно ясное и приветливое, пробрала бы дрожь.

– А этот служка ныне уже участвует в обедне? – свирепо вопросил епископ, поворачивая к прекрасному Филиппу своё широкое и багровое лицо.

– Монсеньор, я здесь, дабы исповедовать госпожу Империю.

– Как, разве ты канона не ведаешь? Исповедовать дам в сей ночной час положено лишь епископам. Чтобы духу твоего здесь не было! Иди пасись с монахами своего чина и не смей носа сюда показывать, иначе отлучу тебя от церкви.

– Ни с места! – воскликнула, разъярясь, госпожа Империа, ещё прекраснее в гневе, нежели в любви, а в то мгновение в ней сочетались и любовь и гнев. – Оставайтесь, друг мой, вы здесь у себя.

Тогда Филипп уразумел, что он воистину её возлюбленный.

– Разве не поучает нас Писание и премудрость евангельская, что вы оба равны будете перед ликом Господним в долине Иосафатской? – спросила госпожа Империа у епископа.

– Сие есть измышление дьявола, каковой своих адских выдумок к Библии подмешал, но так и впрямь написано, – ответствовал тупоумный толстяк, епископ Куарский, поспешая к столу.

– Ну так будьте же равны передо мною, истинной вашей богиней на земле, – промолвила Империа, – а то я прикажу вас превежливо задушить чрез несколько дней, сдавив хорошенько то место, где голова к плечам приделана. Клянусь в том всемогуществом моей тонзуры, которая ничуть не хуже папской! – И, желая присовокупить к трапезе форель, принесённую епископом, равно как и пряности и сласти, она сказала: – Садитесь и пейте.

Но хитрой девке не впервой было проказничать, и она подмигнула милому своему: пренебреги этим тевтоном, чем больше он отведает разных вин, тем скорее придёт наш час.

Прислужница усадила епископа за стол и захлопотала вокруг него; тем временем Филипп онемел от ярости, ибо видел уже, что счастье его рассеивается как дым, и в мыслях посылал епископа ко всем чертям, коих сулил ему больше, чем существует монахов на земле. Трапеза близилась к концу, но наш Филипп к яствам не прикоснулся, он алкал одной лишь Империи и, прижавшись к ней, сидел, не говоря ни слова, кроме как на том прекрасном наречии, которое ведомо всем дамам и не требует ни точек, ни запятых, ни знаков восклицания, ни заглавных букв, заставок, толкований и картинок. Тучный епископ Куарский, весьма сластолюбивый и превыше всего радеющий о своей бренной шкуре, в каковую его заправила покойная мать, пил гипокрас, щедро наливаемый ему нежною рукою хозяйки, и уже начал икать, когда раздался громкий шум приближавшейся по улице кавалькады. Топот множества лошадей, покрики пажей – го! го! – возвещали, что прибывает некий вельможа, одержимый любовью. И точно. Вскоре в залу вошёл кардинал Рагузский{22}, которому слуги Империи не посмели не открыть дверей. Злосчастная куртизанка и её любовник стояли в смущении и расстройстве, словно поражённые проказой, ибо лучше было бы искусить самого дьявола, нежели отринуть кардинала, тем паче в тот час, когда никто не ведал, кому быть папой, ибо три притязателя на папский престол уже отказались от тиары к вящему благу христианского мира.

Кардинал, хитроумный и весьма бородатый итальянец, слывший ловким спорщиком в богословских вопросах и первым запевалой на всём Соборе, разгадал, долго не раздумывая, альфу и омегу этой истории. Поразмыслив с минуту, он уже придумал, как действовать, чтобы ублажить себя без лишних хлопот. Он примчался, гонимый монашеским сластолюбием, и, чтобы заполучить свою добычу, не дрогнув, заколол бы двух монахов и продал бы свою частицу честного Креста Господня, что, конечно, достойно всяческого осуждения.

– Эй, дружок, – обратился он к Филиппу, подзывая его к себе.

Бедный туренец, ни жив ни мёртв от страха, решив, что сам дьявол вмешался в его дела, встал и ответствовал грозному кардиналу:

– К вашим услугам!

Последний взял его под руку, увёл на ступени лестницы и, поглядев ему прямо в глаза, начал, не мешкая:

– Чёрт возьми, ты славный малый, так не вынуждай же меня извещать твоего пастыря, сколько весят твои потроха. Могу же я потешить себя на старости лет, а за содеянное расквитаться благочестивыми делами. Посему выбирай: или сочетаться тебе крепкими узами до окончания дней своих с некиим аббатством, или с госпожой Империей на единый вечер и за то принять наутро смерть.