Ожидание - [14]

Я еще застегивал белый халат, когда вошел Степан Степанович. Он был высокий и худой, широколобый, с маленькой бородкой клинышком на длинном лице. Несмотря на нее, лицо его казалось молодым, хотя голова была седая и бородка тоже. Большие глаза темнели на этом лице, я не понял сразу, грустные или веселые. В них была и лукавинка, может быть, даже радость, оттого, что он вернулся к своему делу, и задумчивая озабоченность, впрочем, характерная для всяких глубоких и больших глаз.

Он остановился и посмотрел на весь ряд присутствующих, а те приосанились, как на параде. Мне показалось, что он сейчас скажет:

— Ну-с…

Но он сказал:

— Ты почему не приезжал, лесничий?

Лесничие в моих глазах были хмуры и, как лешие, волосаты. А со стула встал розовощекий малый, еще выше Степана Степановича, и кашлянул.

— Болит?

— Болит.

— Надо было приехать — показаться.

— Да ведь некогда…

— Вставай пораньше. Лень на день, а крадет и год.

Верзила молчал.

— А ты? — обратился Степан Степанович к немолодой женщине с утиным носом, в белой косынке, аккуратной и гладкой, без складочки, как яичко. — Мокнет?

— Еще, Степаныч, хуже.

— Отхвачу ее тебе по коленку!

— Куда ж я гожусь тогда?

— А чего ждала?

— Тебя мы ждали, Степаныч, — сказала женщина, улыбаясь и прикрывая беззубый рот рукой.

Степан Степанович скользнул по ней глазами и тронул рукой рыжего парнишку, который одиноко и грустно глядел в пол.

— Я тебе чего велел?

— Да все как-то, — сказал парнишка, — а тут как раз…

— Хватился монах, когда смерть в головах… Вражина ты сам себе! Ремня бы!.. Ладно. — Он осекся. — Как раз… А у меня как раз коллега появился… Вполне достойный… И нечего было ждать…

Сначала я не понял, что он говорил это, глядя па меня. Но это было так. Он протянул мне руку:

— Здравствуйте, Сергей Гаврилович.

Гаврилой звали моего отца, которого я не помню. А ко мне так обратились впервые, и я всем существом почувствовал внезапно, будто отец стоит за моей спиной.

— Ну, пойдемте, посмотрим вашу Машу, — сказал Степан Степанович.

В Камушкине не надо долго находиться, чтобы все узнать.

— Какая же она моя? — сказал я, шагая за Степаном Степановичем и глядя, как качаются его острые лопатки, оттого что он сильно размахивал руками.

— Говорят, она не признается, чья…

Мы вошли в палату, когда Туся, готовя шприц для инъекции, бросила иголку в эмалированную ванночку. От этого стука Маша проснулась. Она открыла глаза, соображая, где находится. Прикрыла и открыла их снова. Клянусь, она никого не видела, кроме меня.

— Спасибо вам, — сказала она мне.

9

Верьте не верьте, а мальчишку назвали, как меня, Сережкой.

Демидов стоял возле пивного прилавка в буфете и рассказывал об этом Лиле. Та преувеличенно-громко заливалась, хлопала его ладонью по груди, удивлялась:

— Молодая, а уж трое!

Сдув пену, он отхлебнул пива.

— Детский сад!

— Красивая она, говорят.

— Зря не скажут, — подтрунивал он.

— Откуда?

— Не спрашивал.

Лиля медленно цедила пиво в кружку тонкой струйкой, без пены, пока не перелила через край.

— Выпей еще.

Андрей подносил очередную кружку к губам, а я удивлялся, какой у него кулак, больше кружки. Лиля тревожно улыбалась, и на щеках ее обозначались два полумесяца.

Почему он не женится на ней?

В ту ночь она прибежала к нему под дождем, распахнула незапертую дверь, увидела детские «шмотки» на веревке, а он стоял под ними и болтал ногой, сбрасывая с себя сапог. Косынка у нее от бега съехала на плечи.

Ничего не сообразив, Лиля закричала:

— Так кто рожает?

Он ухмыльнулся, покривив рот, как ухмыляются снисходительно настроенные мужчины. Я это именно так себе представляю. В нем разверзлась бездна великодушия. Он гордился, что отправил меня со льдом, и по-мужски быстро простил Лиле грубый смех возле ее дома. А сейчас не спешил с ответом. Сел на табурет, закурил. Наконец сказал, подмигнув:

— Маша.

— Какая еще Маша?

— Анохина.

— Да какая Анохина, — принялась Лиля, но он приложил палец к губам, и она закончила шепотом: — Из Малоречки, что ли? Почему не знаю?

То ли от преимущества, которым он не умел пользоваться, то ли от скуки, какую способна вызвать непонятливость, основанная на подозрении, Демидов сказал:

— Вон ее дети спят. Еще двое.

А может, его вдруг разобрала досада, что вот привязалась к нему чужая судьба и он с ней возится.

Лиля приоткрыла дверь в комнату и посмотрела.

— Дура ты, Лилька, — совсем примирительно сказал ей Андрей. — Бешеная…

И Лилька ткнулась ему в грудь головой, увешанной гроздьями «бигуди», как бубенчиками.

А теперь она всем хвалила Андрея за доброту.

Почему он до сих пор холостой? Ведь ему под тридцать. Гулять хотел? Так нет — не очень. Все море да море? Так у всех — море, а у всех и семьи. Помоложе его рыбаки и те в непромысловую погоду ходят с ляльками на руках, носят под солнцем будущих рыбаков и буфетчиц, виноделов и мечтателей.

А Демидов не спешил, мучил Лилю. Все же — почему? Никуда ему от Лили не деться. Ждал кого-то? Но ведь, в сущности, свою единственную всегда находишь рядом с собой. Где учишься или работаешь. Где живешь. За любимой, говорят, на край света идут, но женятся почему-то все поближе.

В школе я был неравнодушен к Асе из соседнего класса. У нее были серые глаза и способности к рисованию. Мы оформляли стенгазету, я не умел ни рисовать, ни красить, но правил заметки, и тогда же вместо одного ядовитого стишка в колонку «Кому что снится?» подсунул ей записку: «Давай с тобой дружить». Она сказала: «Я подумаю». В ту ночь я не спал до рассвета и впервые услышал, что и в городе птицы ликуют по утрам, как в лесу.