Ожидание - [7]
Гигла поднял руку, попросил слова. Пока председательствующий заметил поднятую руку Гиглы, я успел заглянуть в блокнот. Гигла, оказывается, нарисовал стоящего на трибуне начальника участка, а внизу подписал: «140 кг. Сверх плана — 20 кг». Сперва я забеспокоился, как бы кто не увидел эту карикатуру и не сказал начальнику, неудобно все-таки. Я даже толкнул Гиглу, но тот, не оглядываясь, пошел к трибуне.
И вдруг я снова представил себе забой. Гигла, голый по пояс, так уперся грудью в отбойный молоток, словно это и не молоток вовсе, а пулемет. Молоток гремит, скрежещет, бешено вертится сверло… Пятнадцать минут, еще пятнадцать минут, еще пятнадцать… И скала, изрешеченная пулеметным огнем Гиглы, становится похожей на осиное гнездо. Гремит, грохочет отбойный молоток Гиглы, и замерший зал слушает его.
— Что значит «120 метров в месяц»?
Почему не все 150?!
Почему на участке нет своей душевой? Не асфальтирован въезд… Почему машины должны вязнуть в грязи?
Гремит, звенит молоток Гиглы, а стул под начальником участка скрипит и стонет…
Ну, и зазевался же я с лопатой в руках! Гигла и остальные ребята уже кончили бурить, сидят на пустых ящиках и курят. Глядят на меня и улыбаются. Я тоже смеюсь. Иду к ним, сажусь на пустой ящик, лезу в карман за папиросой. Нет, теперь папироса не намокла. Чиркаю спичкой, она сразу загорается. Гигла, смеясь, протягивает мне свою папиросу.
— На, кури, — говорит он. — Сухая.
Это Гигла в мой первый день на шахте угостил меня сухой папиросой. И хлеб тоже он дал.
Показалась тележка. На ней — новенький белый ящик и несколько похожих на копья палок. За тележкой идет человек. Это взрывник Вано. Как только тележка проезжает, мы встаем, тушим папиросы. Потом идем помогать Вано закладывать длинные, красные патроны в осиные гнезда, просверленные нами в скале. Ничего опасного в этом нет. Палками, похожими на копья, мы проталкиваем патроны вглубь, надо, чтобы они плотнее вошли в скалу. Потом Вано делает нам знак. Мы уходим…
Я смотрю на часы: рабочий день закончен. Нам навстречу идут шахтеры второй смены. Мы посылаем их обратно. Вскоре бежит и сам Вано. Некоторые рабочие затыкают пальцами уши. Я гляжу на Гиглу: у него обе руки в карманах, идет себе спокойно… Я тоже кладу руки в карманы, шагаю не спеша за Гиглой. Раздается взрыв; один, другой, третий; теплая, сильная волна бьет меня в спину, в шею, в уши. Гигла не зажимает ушей, я тоже. Так, не вынимая рук из карманов, мы выходим на поверхность. Шахта наша освещена, но солнце светит ярче.
Снова я хмурю глаза, и осеннее солнце незримыми теплыми язычками щекочет мне веки. И я радуюсь теплу, радуюсь Гигле, с которым подружился, Нателе — машинисту нашей смены, радуюсь тому, что через шесть дней поеду в Тбилиси на ноябрьские праздники. Я с разбегу прыгаю в кузов.
Грузовик останавливается во дворе конторы. Рабочие сходят с машины, идут в помещение. Иду и я за ними, но ноги мои что-то норовят сами собой свернуть в сторонку. Такое ощущение, словно кто-то мне сейчас скажет: вот, меньше всех работал, а за получкой-то не забыл явиться… Неловко как-то. Я шепчу Гигле: стыдно, мол, мне…
— Вот дурак, — говорит Гигла и подталкивает меня к кассе. — Стыдно у папы с мамой на шее сидеть, а это твои кровные, заработанные.
Я протягиваю руку в окошечко, заглядываю в него. Кассир кладет мне на ладонь пачку денег. Я слышу его голос. «Шахтер Нодар Датикашвили? Вам выписано сто десять рублей, месячная зарплата».
Ого, больше ста?! Что же мне делать с такими деньгами? Сто рублей! Мне еще и семнадцати нет — и сто десять рублей! Да мне и половина зарплаты запросто на месяц хватит… А другая половина… А другая половина — маме. Вот она будет счастлива!
Хотя, я ведь знаю ее, эти деньги она для меня же и спрячет… Нет, лучше я ей, вместо денег, просто возьму и куплю что-нибудь. Что-нибудь хорошее — туфли, например… Или платье… Как она будет рада! Вы не представляете себе, как она будет рада моему подарку!..
Дедушка Симон
После первых петухов дедушка Симон ворочается в постели, как шампур. Вытаращив спросонья глаза, он долго смотрит на почерневший потолок. Потом ему начинает казаться, что из всех щелей в потолке клочьями пакли свисают его неотвязные мысли. Дедушка Симон решает убежать от них, пробует снова заснуть, но в конце концов махнет рукой и зароется в эту паклю с головой. И не слышит он тогда ни стука старых стенных часов, ни приглушенного мяуканья пестрой кошки Тигры, ни даже дыхания своей Даруа. Паутина мыслей щекочет дедушке Симону ноздри, тоненькие мочки ушей, увядшие, словно изжеванные, щеки. Все глубже уходит он в свои мысли, а потолок тем временем из черного становится серым; потом на потолке, освещенном первым лучом солнца, проступят в коричневых узорах дождевых подтеков какие-то странные предметы, и обрисуется что-то похожее то на баранью голову, то на собачью. Одни узоры напоминают хорошо ухоженную бахчу, другие — заросли терновника со стройными рядами ореховых деревьев по обеим сторонам.
Думает дедушка Симон, все думает. В этих думах и застанет его утро. Рассветет, и дедушка Симон перекинет за край кровати две худых ноги. Болтаясь на весу, качнутся они сами собой взад-вперед, похрустят в суставах, а потом повиснут бессильно на сморщившихся, как айва от засухи, коленях. Медленно натянет дедушка Симон линялые домашние брюки. Просунет ноги в шлепанцы с подошвами, истончившимися, словно обмылок, которым пользуются долго и экономно, обопрется о кизиловую палку, до блеска отполированную его ладонями, и, стуча палкой, шаркая шлепанцами, выйдет во двор.
Уилл Селф (р. 1961) – один из самых ярких современных английских прозаиков, «мастер эпатажа и язвительный насмешник с необычайным полетом фантазии».Критики находят в его творчестве влияние таких не похожих друг на друга авторов, как Франц Кафка, Уильям С. Берроуз, Мартин Эмис, Виктор Пелевин.С каждым прикосновением к прозе У. Селфа убеждаешься, что он еще более не прост, чем кажется с первого взгляда. Его фантастические конструкции, символические параллели и метафизические заключения произрастают из почвы повседневности, как цветы лотоса из болотной тины, с особенной отчетливостью выделяясь на ее фоне.
«Компания наша, летевшая во Францию, на Каннский кинофестиваль, была разношерстной: четыре киношника, помощник моего друга, композитор, продюсер и я со своей немой переводчицей. Зачем я тащил с собой немую переводчицу, объяснить трудно. А попала она ко мне благодаря моему таланту постоянно усложнять себе жизнь…».
Сюжеты напечатанных в этой книжке рассказов основаны на реальных фактах из жизни нашего недавнего партийно-административно–командного прошлого.Автор не ставил своей целью критиковать это прошлое задним числом или, как гласит арабская пословица: «Дергать мертвого льва за хвост», а просто на примерах этих рассказов (которые, естественно, не могли быть опубликованы в том прошлом), через юмор, сатиру, а кое–где и сарказм, еще раз показать читателю, как нами правили наши бывшие власти. Показать для того, чтобы мы еще раз поняли, что возврата к такому прошлому быть не должно, чтобы мы, во многом продолжающие оставаться зашоренными с пеленок так называемой коммунистической идеологией, еще раз оглянулись и удивились: «Неужели так было? Неужели был такой идиотизм?»Только оценив прошлое и скинув груз былых ошибок, можно правильно смотреть в будущее.
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".
«На сигарету Говарду упала с носа капля мутного пота. Он посмотрел на солнце. Солнце было хорошее, висело над головой, в объектив не заглядывало. Полдень. Говард не любил пользоваться светофильтрами, но при таком солнце, как в Афганистане, без них – никуда…».
«… – Вот, Жоржик, – сказал Балтахин. – Мы сейчас беседовали с Леной. Она говорит, что я ревнив, а я утверждаю, что не ревнив. Представьте, ее не переспоришь.– Ай-я-яй, – покачал головой Жоржик. – Как же это так, Елена Ивановна? Неужели вас не переспорить? …».