Ожерелье для моей Серминаз - [73]

Лицо дяди побледнело от гнева, он стал похож на готового к прыжку леопарда. Нахмуренный Жандар — он был тамадою на этом пире — знаком подозвал меня к себе. Готовый к самому худшему, я приблизился. Не вставая с трех подушек, на которых важно восседал, Жандар притянул меня к себе и тихо, но властно сказал:

— Я знаю, что ты не откроешься и не скажешь, кто ты. Но кто бы ты ни был, сейчас же убирайся!

Я обрадовался: меня явно не узнали. Но тем более странно было, что все так косо глядели в мою сторону.

— Ты понял, что я сказал? — спросил Жандар.

— Что ты сказал, я понял. Но непонятно, почему я должен исчезнуть? — проговорил я нараспев каким-то идиотски писклявым голосом.

— Ах, ты не понял? Не понял, что своим появлением оскорбил почтенных людей, и Даян-Дулдурума, и Айшу, и меня — тамаду, и всех пришедших на празднество?!

— Я никого не собирался оскорблять! — по-козлиному проблеял я.

— Зачем же ты явился в таком наряде? Ты видишь здесь хоть одного ряженого?

— Не вижу. Неужели отменили старинный обычай?

— Запомни раз и навсегда: парни наряжаются в доспехи только на свадьбы своих сверстников, а то, что ты появился в костюме пялтара на свадьбе вдовца и вдовы, — это глубокое оскорбление, и, боюсь, что оно тебе даром не пройдет. Даян-Дулдурум не потерпит этого и перед всеми сорвет с тебя маску. Видишь, он идет сюда? Уноси-ка побыстрее ноги!

3

Пришлось мне послушаться доброго совета Жандара. Только почему все же то, что веселит молодых, является оскорблением для пожилых? И мог ли я это знать? Так или иначе, но я оказался в положении человека, выстрелившего из ружья в момент, когда невесту ведут в дом жениха, или в положении невежи, который на свадьбе приложил бы руки к груди и воскликнул: «Патиха!» — как это полагается на поминках.

Бежал я со скоростью звука, понимая, что, если дядя нагонит пялтара и распознает в нем своего непутевого племянника, не избежать мне расправы. Он изгонит меня из родного аула, и тут даже заступничество комсомольской организации не поможет.

Но дядя, видимо, решил не усугублять скандала. Он подозвал к себе трех молодых парней, и они тут же пустились вслед за мною. Я несся как ветер, но скрыться было нелегко, потому что всюду на моем пути попадались женщины и ребятишки, кричавшие во все горло: «Смотрите, смотрите, пялтар!» Да и трудно бежать в доспехах воина, это все же не костюм спринтера.

Преследователи приближались. Сил у меня уже не было, пот лился градом. Я юркнул в первые попавшиеся ворота, запер их за собой и, пока погоня перелезала через стену, пробрался по карнизу на другую саклю, сам немало дивясь своей ловкости. Уж не передалось ли мне мастерство цовкринского канатоходца Сугури? Ведь с кем поведешься, от того и наберешься, или, как говорят горцы, поставь ишака с телятами — и он замычит. Преодолев еще одну стену, я был уверен, что спасся. Но очутился прямо перед этими тремя парнями.

Наверное, воинственный наряд предков придал мне духу. Я рванулся на них как танк. Одного сбил с ног, двое отскочили, а я помчался по улице вниз, вон из аула, в сторону Подозерного леса, в папоротниках которого не то что человека, но и буйвола не найти.

Наконец я мог скинуть проклятую железную маску и спокойно дожидаться ночи, чтобы тайком пробраться в аул.

Было даже неплохо сидеть в холодке у родника, под грушевым деревом, но вместо того, чтобы наслаждаться природой, я припоминал все, что лежало на больших блюдах перед гостями, все, что успели схватить мои глаза, но чего не коснулись руки. И под аккомпанемент злобно урчащего желудка снова и снова перебирал в памяти свои беды и неудачи, к которым теперь прибавилось столь неуместное мое появление в костюме пялтаpa. Кто-кто, но мой дядя (уж я-то знаю его характер!) не простит тамаде Жандару, что тот допустил такое оскорбление. Вот и еще одна преграда на моем пути к Серминаз!

Неожиданно я почувствовал прилив вдохновения и, так как делать все равно было нечего, стал сочинять в ее честь стихи.

О тебе хочу говорить в стихах —

Ты звезда, ты мой негасимый свет…

Только жаль, что в наших родных горах

Я едва ль не самый плохой поэт.

Пусть плохой! Все равно не устану петь

О тебе одной, моя Серминаз,

Хоть дрожит чугур у меня в руке

И хоть голос мой как ослиный глас.

Впрочем, нет поэта, чтоб мог воспеть

Красоту твоих кубачинских глаз.

Я зову тебя! Я готов на смерть!

Обрати ко мне свой взор…

— Сермина-а-а-а-аз! — раздалось вдруг со стороны дороги, и мне показалось, будто эхо подхватило мою песню, но тут я узнал голос ненавистного мне Мухтара, сына Ливинда. Только такой негодяй смеет разрывать тишину родных гор, распевая во всю глотку «Серминаз, Серминаз!» Ведь даже тени этой девушки недостоин он коснуться!

Кровь вскипела у меня в жилах. «Ну хорошо, что мы встретились с тобой один на один!» — подумал я и бросился через заросли к дороге, сожалея о том, что ступа, которой я мечтал проломить Мухтару башку, осталась в хурджине, а хурджин остался у своенравной и влюбчивой балхарки Салтанат. Но тут же сообразив, что не следует обнаруживать, кто был злополучным пялтаром на свадьбе Даян-Дулдурума, я быстро надел маску. Затем достал из-за пояса заржавленный кремневый пистолет, в левую руку взял кинжал и осторожно подкрался к тропе. Я был похож на разбойника, каких немало встречалось в этих лесах лет двести назад. И когда этот горе-певец поравнялся со мною, я выскочил из-за кустов и, направив на него кремневый пистолет, закричал по-кумыкски, чтобы он не узнал меня: