Озеро шумит - [77]

Часов девять утра. Улица давно опустела. Тихо и лениво плещется озеро. Жужжат мухи, летают слепни вокруг лошадей, те фыркают, крутят гривастыми сытыми шеями и небрежно отмахиваются иссиня-черными хвостами.

Лохматый этнограф в яркой клетчатой безрукавке навыпуск, в узких брюках и сандалетах на толстой каучуковой подошве рисует полуразвалившуюся баню, которую дядя Степа, занятый другими делами, не успел разобрать на дрова. Впритык к ней месяц назад он срубил новую баню. В тени под елкой сидят две собирательницы старины с прическами, каких пока нет в Сельге, а есть только в больших городах, и переводят с карельского плачи и причитания о покойниках.

Часть студентов и аспирантов из экспедиции отправилась с лопатами на кладбище, другие — на улицу Прякеля фотографировать и обмерять древние избы.

Этнографы знают, кто я, и с некоторых пор мы конфликтуем, особенно с этим лохматым художником. Сейчас он говорит:

— Все спит. Все мертво. Даже не верится, что где-то расщепляют атом, есть биокибернетика, Уланова и Пикассо, что человек уже вырвался из земного притяжения и над головой этого же человека, как дамоклов меч, висит водородная бомба.

Да, конечно, на улицах Сельги очень тихо и сонливо в ясные дни.

— Андрюша, а чего ты хочешь? — вступает в разговор девушка с красивеньким личиком, в юбке колоколом и босоножках с большими медными пряжками. Я никак не могу привыкнуть к ее прическе: кажется, что ее волосы взъерошил ветер или она забыла с утра причесаться. — До ближайшей станции полтораста верст, а станция называется Медвежья Гора. Пока доплетется сюда современность, будет усталой и сморщенной старушкой.

Я с ними не спорю, я соглашаюсь снисходительно и шутливо, и это их сердит. Я не защищаю Сельгу: в основном они нападают на нее из-за того, что ревнуют меня к своей старине.

В южном конце я был в гостях у родни Степана Васильевича и услышал быличку:

«Шел как-то сележскии мужик по лесу. Из себя, как ты, как я или как он, — простой мужик. На работу шел. Встречает иноземцев, идут и идут — видимо-невидимо… В котомке у моего-то соседа хлеб, значит, был и Правда. За поясом, конечно, топор. Выходит из-за деревьев и спрашивает:

„Путь куда держите?“

Мужика схватили, топор из-за пояса выдернули и пояс оборвали. Над головой мужиковой иноземцы-то мечи подняли.

„Идем, — говорят, — жечь и громить родное твое село Сельгу. А ты, если не хочешь помереть, веди нас, показывай, где эта Сельга…“

Он их повел. И привел к двум горам. Раз Правда-то при нем была, развел только в сторону руками, и горы разошлись. Образовалась яма аж до преисподней. Они туда и загремели с ружьями, со всем. Горы сошлись, как были, а иноземцев — как не было… Солнышко светит, птички поют. Мужик, сосед-то мой, пошагал своей дорогой на работу, значит…»

Я отдал эту быличку этнографам, сказав, что она пригодится и мне и им.

Родни у Степана Васильевича половина Сельги, и в моих записных книжках много пословиц и поговорок, какие собрали и этнографы. Только я опять не понимаю, зачем им сердиться? Эти пословицы и поговорки годятся и для монографии о девятнадцатом веке, но они же великолепно обслуживают и современность. Значит, они и мои!

— Не знаю, не знаю, — опять начинает лохматый художник. — Ходите в те же избы, в каких и мы бываем, но мы никакой современности там не видим.

— Да, да, Андрюша, — говорю я ему. — Запиши, пожалуйста, поговорку. Я добрый — дарю: «Мужик был в лесу, собирал мох, а деревьев не увидел, потому что собирал мох».

Из-за стогов сена, понаставленных на берегу, стало видно, как разворачивался от пристани сплавной теплоход. На борту в опрятной синей спецовке стоял знакомый мне матрос Иван. Весной этот парень ездил в Ленинград на соревнования авиамоделистов и демонстрировал модель самолета У-2, управляемую по радио. Собиратели старины об этом, конечно, не знали. Матрос Иван махал нам рукой и кричал что-то. Этнографы даже не посмотрели на озеро — занимались своим делом.

Теплоход шел в устье реки и возле каменистого островка стал обгонять своих помощников — два водометных катера, которые, как два муравья, волокли за собой километровый оплотник.

— Посмотрите, бодрые задиры, — сказал я весело. — На озеро посмотрите, чертовы стиляги! — обозвал я этнографов, хотя они никакие не стиляги: ходят по селу со скромным достоинством, разговаривают с бабушками уважительно, и их радушно приглашают сележцы почаевничать, а по воскресеньям — отведать стряпни.

— Да, — сказал Андрюша. — Это, конечно… материал не для нашей монографии.

Андрюша только теперь заметил: к столбику, возле которого он стоял и на который иногда садился, рисуя полуразвалившуюся баню, одной цепью привязаны старинная неуклюжая весельная лодка и современная, покрашенная синей краской, очень легкая на ходу моторка. Он только сейчас это заметил.

Пришла бабка Федосья, которая первой сказала мне у автобусной остановки: «Счастливой дороги. Золотая гора тебе навстречу». Пришла и расплакалась: председатель сельского Совета не выдает ей справку, что она проживает в Сельге. Вначале я не понял и подумал: «Федосья путает что-то на старости лет. И для чего ей такая справка?»