Озеро шумит - [25]

«Климатом» Матвей доконал сходку: все притихли — что бы это значило? Но тут с печи восхищенно загремел бас девяностолетнего георгиевского кавалера Федоса Бороздина, который, — хлебом не корми, — любил вспомнить «турецкую кумпанию», «генерала Скобелева» и «битву при Шипке» — довелось ему воевать там. Замшелый дед радостно зашумел с печи на всю избу:

— Вот Матюха чехвостит, будто турский пулковник!

Изба чуть не лопнула от хохота. А Матвей не только получил дома изрядную выволочку от любящей, но строптивой супруги за то, что перебил ее речь, но еще и припаялся к нему Турский пулковник — единственное прозвище, которое он не признавал и на которое реагировал обидой.

С тех пор и пробежала между Бередышиным и Кокориным черная кошка и «не брал мир» их уже до гробовой доски. Кокорин, как ни странно, не имевший уличного прозвища, заглазно и в лицо называл Матвея Турским пулковником, драчливо петушился в компаниях:

— Коммунию захотел? Все в общую кучу? У меня — хозяйство. А у Матвея? Один дым! Я буду жилы тянуть, а он с берданкой по лесу гулять?

И надо сказать, что такие речи на взгляд мужиков, не звавших легкой жизни, имели резон. То, что у Матвея прострелено легкое, засохла почти перерубленная рука, они знали, но воспринимали это как-то отвлеченно от его поведения. Бередышин действительно жил не по обычаю: не нанялся на лесозаготовки, не пошел на сплав, даже лошади не приобрел. Приноровился весной и летом гнать смолу и деготь, плел корзины на потребу всей округи, а осенью и зимой занимался охотничьим промыслом. Такие занятия в деревне издавна почитались побочными, не стоящими серьезного отношения. А тут не старый еще мужик всю зиму на лыжах бродит, как дите, летом посиживает у смолокурни — старик стариком.

Андриан же Кокорин, все знали и видели, сам работал, как лошадь, и семью свою не нежил в безделье. То, что едва научившиеся говорить деревенские ребятишки дразнили друг друга при случае не «жадиной-говядиной», а «жадной кокорой» — в расчет не принималось. Ругань не грязь, на вороту не виснет. Свое прижимает Кокорин — не чужое. Да и сам Матвей Бередышин при стычке только криво ухмылялся, потрескивал и дымил своей трубкой, но слова худого про Кокорина не говорил. Он тоже знал, как умел работать Андриан.

Ранней весной после памятной сходки Бередышин заготовлял смолье для своего первого смолокурного сезона. Погода подгуляла: нудно сеялся с холодного низкого неба мокрый снег. Матвей Родионович, вырубая из заледенелой за зиму земли пни, быстро умаялся, а присев передохнуть, мигом промок и продрог и решил пойти домой. Сокращая дорогу, ломился прямиком по частому мокрому ольшанику. Услыхал в стороне стук топора — подвернул, вышел на опушку леса и стал, как вкопанный: «Эка их, едрёна промышленность!»

С широкого озера, еще покрытого черным истаявшим льдом, яростно хлестал злой ветер, выхватывая из дико метавшихся над самой землей туч комья липкого снега с водой, расшвыривал их во все стороны, похохатывал и завывал в голых прутьях прибрежных косматых верб. И под этим сумасшедшим небом, в этой немыслимой сумятице, на низкой луговине трудилась как ни в чем не бывало кокоринская семья. На той зимней сходке отвели-таки Кокорину новые урочища под пашню, и вот он уже готовил их под соху. Сам Андриан поблизости от Матвея рубил кусты и березки. Поматывая непокрытой головой — брызги летели, как с вымокшей собаки, — он глухо хекал, взмахивая острым топором — жгуче поблескивало лезвие. Левой рукой Кокорин не глядя швырял подрубленные с одного маху тонкие деревца назад за спину. Так и шел, не останавливаясь, оставляя за собой просеку в кустарнике. За ним еле успевали оттаскивать прутья и березки в костер две его дочери — погодки, четырнадцати и пятнадцати лет, промокшие до костей. Дождь поливал кучу хвороста, ветер волочил по болоту жиденький белый дым. У самого костра, вытирая рукавицами слезы, возился восьмилетний Петька, подсовывая под низ кучи сосновые сухие поленья, принесенные, видимо, из дому. Еще дальше у самого озера, жена Кокорина и старший сын Павел лопатами секли дерн, выдирали белые плети корней. Уже порядочная полоска глинистой земли молочно пузырилась под дождем. И ни единого слова — только вой ветра, хеканье Андриана, сочное чмоканье топора, чавканье глины под сапогами Пашки.

— Помогай бог! — крикнул Матвей, шагнув в сторону Андриана.

Кокорин оглянулся, попридержал на взмахе топор:

— Бог-то бог, да сам не будь плох!

И зыркнув бешено глазами на остановившихся было дочерей, вновь опустил топор на жалобно скрипнувшую осинку.

Матвей потоптался и повернул назад. Постоял минуту у костра, помог Петьке подобрать повыше обгорелые прутья. Парнишка, боязливо косясь на отца, тёр мокрым рукавом глаза, деловито сопел. Подошел Пашка, жилистый, худой парень, пофыркал, сдувая с лица дождь и пот. Повернулся спиной к отцу, прикрылся дымом:

— Дядя Матвей, дай закурить!

Затянулся, выдохнул дымок, словно бы в недоумении поглядел на истоптанную, измятую, изрытую луговину, раздумчиво проговорил:

— Скорей бы в армию взяли, что ли!

Хотел добавить еще что-то, но промолчал, отошел от костра, хлюпая рваными сапогами и мотая длинными, безвольно брошенными вдоль тела руками.