Озеро Радости - [16]
И тем не менее она пытается поймать машину до Малмыг, и, конечно, ничего не получается — трафика нет, а тот, что есть — какой-то зловредный: едут машины со скотом, молоковозы, где есть место лишь для водителя и экспедитора (в первом остановившемся молоковозе ей это сообщает экспедитор, во втором — водитель; третий молоковоз не останавливается, так как оказывается возвратившимся на маршрут первым), едут редкие легковушки, которые шарахаются от нее так, будто она Плачка. В девять, запылившаяся, как деревенская кошка, она возвращает себя и груженую сумку «Cobra» в центральный парк, вскрывает банку тушенки с гранатным кольцом на крышке, пытается есть тушенку, сделав из крышки ложку, ранит губы, выкидывает банку, возвращается в пиццерию, обнаруживает, что вместо детей на закате пиццерию захватили алкаши, и поэтому тут с восьми не готовят пиццу, есть только сомнительные бутерброды и еще более сомнительный чебурек, съедает второе, подавляет желание взять сто водки, чтобы не умереть от острого пищевого отравления, отбивается от желающего познакомиться водителя такси, который про себя сначала сообщает, что он водитель такси, и лишь затем имя, — как будто водитель такси — самая престижная работа в Вилейке, которую за два часа можно пройти пешком. Наконец абсолютно измученная, овеваемая ароматом чебурека и оставляющая за собой пыльные следы на потемневшем ночном асфальте, она возвращается к вокзалу, планируя поспать в зале ожидания, и обнаруживает, что вокзал заперт на ночь, с 23.00 до 6.00 — как раз чтобы в нем не отирались такие вот сомнительные бомжары, как она.
Она устраивается на лавке за вокзалом, мгновенно засыпает, ее будит холод через два часа, она расстегивает куртку, надевает все теплые вещи, которые при ней были, испытывает острое желание устроиться в самой сумке, как в спальнике, и так дотягивает до шести, после чего перемещается внутрь вокзала и дремлет на пластиковых стульях, в окружении суетливых отъезжающих.
В Малмыги она прибывает в половину одиннадцатого: за те сутки с небольшим, которые потребовались, чтобы преодолеть сто двадцать километров, она могла бы долететь до Нью-Йорка или Джакарты, переместившись в соседнее полушарие или за экватор.
Плохо соображая после полной тревог и холода ночи, она спрашивает у прохожих, где находится райисполком, и от нее снова шарахаются: как можно идти по Мэйн-стрит Малмыг (конечно, называется она Советская) и не знать, где находится райисполком? Через десять минут она подходит к свежепостроенной церкви, в которой стрельчатые готические окна соседствуют с византийскими куполами, а барочные витые колонны опираются на ренессансные арочки — архитектор, не иначе из местного ДРСУ, объединил все известные ему стили буквально в одном фасаде. По церкви она понимает, что уже близка и вот-вот выйдет к памятнику Ленину, и он действительно оказывается рядом, да что там — сразу за.
Исполком — точная копия минского горисполкома: такой же серый советский функционализм, за одним исключением — четыре этажа здания куда-то делись, возможно ушли под асфальт в связи с уже упомянутой проблемой усиленного притяжения. Над поверхностью Малмыг торчат два ряда окон и огромный флагшток с государственным флагом, по всей видимости тоже играющий роль антенны, транслирующей — нет, не телевизионный сигнал, а стабильность, порядок или что там еще может быть транслируемо через государственные флаги.
Яся, оробев из-за флага, неуверенно заходит внутрь, где ее встречает лихой вахтер с ветеранскими планками и совершенно золотыми устами. Он хмурит чапаевскую монобровь и склонен все категоризировать.
— Я из Минска, — начинает Яся.
— Так тебе в гостиницу нужно! — отрезает он. — В гостиницу, мил барыня! А у нас гостиницы нет! Ближайшая — в Сосенках. Двадцать кэмэ. Но и там гостиница закрылась, кажется! Потому что зачем нужна гостиница в Сосенках?
— Нет, вы не поняли! — объясняет Яся. — Я по распределению!
— Распределение? Значит, в отдел сбыта! Там вся статистика!
Яся начинает пугаться: тут, в Малмыгах, возможно, говорят на каком-то другом языке, которым она не владеет. Языке, в котором значения у слов примерно такие же, но с легким сдвигом.
— Я по распределению! Из Минска! Молодой специалист!
— А, молодой специалист! Так тебе в БРСМ! Это раньше комсомол у нас был, а теперь БРСМ, — объясняет он ей. — Только у них свое здание, вместе с отделом молодежи.
Яся понимает, что, возможно, она ошиблась, заговорив с дедом. Есть такие привратники, которые стоят у дверей просто для того, чтобы умные люди их обходили. Она широко улыбается ему и пятится спиной к лестнице. Но вахтер чуток, его не проведешь.
— Э, секундочку, мил барыня! Ты куда это? Тут режимный объект! Тем более с гранатометной сумкой!
Тогда Яся кладет «гранатометную сумку» на пузырчатый пол исполкома, расстегивает ее (дед, фронтовик или нет, заметно напрягается, ожидая появления не иначе как фауст-патрона) и достает предписание о распределении.
— Вот! У меня документ! — предъявляет она.
Дед вчитывается в напечатанные в Минске строчки, зачем-то проверяет печать на просвет, как водяные знаки, и удивляется:
Виктор Мартинович – прозаик, искусствовед (диссертация по витебскому авангарду и творчеству Марка Шагала); преподает в Европейском гуманитарном университете в Вильнюсе. Автор романов на русском и белорусском языках («Паранойя», «Сфагнум», «Мова», «Сцюдзёны вырай» и «Озеро радости»). Новый роман «Ночь» был написан на белорусском и впервые издается на русском языке.«Ночь» – это и антиутопия, и роман-травелог, и роман-игра. Мир погрузился в бесконечную холодную ночь. В свободном городе Грушевка вода по расписанию, единственная газета «Газета» переписывается под копирку и не работает компас.
Минск, 4741 год по китайскому календарю. Время Смуты закончилось и наступила эра возвышения Союзного государства Китая и России, беззаботного наслаждения, шопинг-религии и cold sex’y. Однако существует Нечто, чего в этом обществе сплошного благополучия не хватает как воды и воздуха. Сентиментальный контрабандист Сережа под страхом смертной казни ввозит ценный клад из-за рубежа и оказывается под пристальным контролем минского подполья, возглавляемого китайской мафией под руководством таинственной Тетки.
Эта книга — заявка на новый жанр. Жанр, который сам автор, доктор истории искусств, доцент Европейского гуманитарного университета, редактор популярного беларуского еженедельника, определяет как «reality-антиутопия». «Специфика нашего века заключается в том, что антиутопии можно писать на совершенно реальном материале. Не нужно больше выдумывать „1984“, просто посмотрите по сторонам», — призывает роман. Текст — про чувство, которое возникает, когда среди ночи звонит телефон, и вы снимаете трубку, просыпаясь прямо в гулкое молчание на том конце провода.
«Карты, деньги, два ствола» в беларуской провинции или «Люди на болоте» XXI столетия? Эта гангста-сказка с поганщчиной и хеппи-эндом — самая смешная и трогательная книга писателя.
Книга представляет собой первую попытку реконструкции и осмысления отношений Марка Шагала с родным Витебском. Как воспринимались эксперименты художника по украшению города к первой годовщине Октябрьской революции? Почему на самом деле он уехал оттуда? Как получилось, что картины мастера оказались замалеванными его же учениками? Куда делось наследие Шагала из музея, который он создал? Но главный вопрос, которым задается автор: как опыт, полученный в Витебске, повлиял на формирование нового языка художника? Исследование впервые объединяет в единый нарратив пережитое Шагалом в Витебске в 1918–1920 годах и позднесоветскую политику памяти, пытавшуюся предать забвению его имя.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)