Озерные арабы - [34]

Утром Абид предложил мне оперировать во дворе, чтобы не осквернить дом кровью. Группа людей собралась во дворе, где стояли и буйволы. Вряд ли это была идеальная операционная. Пришло несколько сверстников Харайбида — по-видимому, чтобы оказать ему моральную поддержку. Я выбрал себе в помощники смышленого на вид мальчика. Харайбид вынес большую деревянную ступу, перевернул ее и уселся на ней. Я приготовил шприц для местного обезболивания, но Харайбид спросил:

— А это для чего?

Я объяснил, что укол избавит его от боли.

— Нет, нет, я не хочу, чтобы в меня втыкали какие-то иголки.

Никакие уговоры не помогли. Мне стало казаться, что он нервничает не меньше меня, хотя он ничем это не выказывал. Пока я оперировал, он сидел абсолютно неподвижно, а когда я закончил, он поблагодарил меня и встал. Мой помощник, который держал различные хирургические инструменты, бросил их и, оттолкнув другого мальчика, уселся на ступу и сказал:

— Теперь моя очередь.

Я с ужасом понял, что все десять друзей Харайбида пришли делать обрезание. Младшему было около пятнадцати лет, старшему — двадцать четыре. Потом я узнал, что все они поправились в течение нескольких дней. Слух об этом достиг следующей деревни прежде, чем я туда добрался, и там десятка два мальчиков уже поджидали меня.

Со временем мало кто в этих деревнях решался прибегнуть к услугам местных специалистов по обрезанию. Они предпочитали ждать, пока я не появлюсь в их деревне, или разыскивали меня сами. Однажды пришло сто пятнадцать душ, и я работал до изнеможения, с рассвета до полуночи. Они верили, что после обрезания рана может воспалиться от запаха пекущегося хлеба или аромата благовоний. Поэтому они затыкали ноздри куском ткани и вешали на шею связку лука, если он продавался в местной лавке. Не полагалось также есть рыбу, творог и арбуз, пока совсем не поправишься; воды следовало пить очень мало. Местные лекари использовали эти суеверия как оправдание собственного невежества и неумения. Когда какой-нибудь несчастный юноша, морщась от боли, ковылял мимо них, они говорили нравоучительным тоном:

— Конечно же, этот болван не потрудился как следует заткнуть ноздри. Он, наверное, нанюхался запаха хлеба в печи, а может, пил слишком много воды.

К маданам никогда не приезжали врачи, а если они сами отправлялись в амбулаторию в Эль-Кабаише, их заставляли платить за лекарства, которые, по их утверждениям, не приносили им никакой пользы. С тех пор, где бы я ни оказался, число моих пациентов росло. Я не проводил и дня на озерах без того, чтобы не полечить кого-нибудь. Иногда желающих оказывалось с полдюжины, а иногда больше ста. Иной раз я еще спал, когда прибывали первые пациенты, и меня довольно бесцеремонно будил какой-нибудь старик, который хриплым голосом объяснял, что его мучит кашель. Многие страдали от простуды, головной боли, запора или от мелких порезов и ссадин. С этим я справлялся, хотя времени уходило немало. Но некоторые были серьезно — возможно, неизлечимо — больны. Я помогал им как мог, но иногда помочь было нечем. В таких случаях я горько жалел, что у меня нет настоящей медицинской подготовки.

Маданы болели трахомой и другими глазными болезнями, страдали от чесотки и геморроя, от камней в почках, от кишечных паразитов и дизентерии, амебной и вирусной, от шистоматоза и баджаля; это далеко не полный список их болезней. Баджаль был одной из самых распространенных и, возможно, одной из самых неприятных болезней. Это одна из форм фрамбезии, она очень заразна. Язвы, которые могли появиться на любой части тела, часто были очень большие и испускали сильное зловоние. Я обычно испытывал чувство дурноты, когда в комнате находилось несколько таких пациентов. Несомненно, в некоторых случаях я имел дело не с баджалем, а с сифилисом, но инъекции пенициллина были эффективны при обоих заболеваниях. Гонорея попадалась крайне редко: за семь лет я видел лишь три случая, и все три пациента заразились в Амаре. Я ничего не мог поделать с шистоматозом, от которого страдали все. Курс уколов должен был продолжаться месяц, а я никогда не задерживался так долго в одном месте. Удавалось вылечить моих гребцов, но они всегда заражались снова. Случались также эпидемии кори, ветряной оспы, свинки и коклюша, а в 1958 году — эпидемия азиатского гриппа, которым переболело большинство маданов. Мои лекарства спасли жизнь многим из них: после гриппа часто возникала как осложнение пневмония. Хотя мы день за днем были окружены заболевшими гриппом людьми, жаждущими лекарств, мои гребцы и я, к счастью, ухитрились не подхватить грипп. Я очень боялся гриппа в таких условиях.

К моему удивлению, я редко сталкивался с настоящей малярией. В большинстве случаев люди заболевали ею за пределами озерного края. Но многие маданы страдали от приступов лихорадки, а у большого числа детей была увеличена селезенка. Преобладающая здесь разновидность комара (Anopheles pulcherrimus) — менее активный переносчик малярии. Более опасная разновидность (Anopheles Stephensi) попадалась на озерах сравнительно редко.

Кроме того, мне приходилось иметь дело с несчастными случаями. Попадались люди с тяжелейшими ожогами — жертвы пожаров в домах; маленькие дети все время опрокидывали на себя котелки с кипятком. Приносили ко мне людей, пострадавших от кабанов. Иногда кабаны нападали на людей во время охоты, но чаще — во время заготовки тростника или сбора урожая. У одной жертвы кабана были раны на руках и бедрах и глубокая рваная рана на животе, из которой выпадали внутренности. К счастью, кишки были целы, и мне удалось вправить их в брюшную полость и зашить рану. К моему удивлению, он выжил. Один раз меня привели в дом осмотреть мальчика, которому оторвало половицу кисти — у него в руке взорвалось самодельное ружье. Единственное, что я смог сделать, — это ампутировать ему три раздробленных пальца. В другой раз двое мальчиков разбудили меня как-то ночью, и мы три часа добирались на лодке до их деревни. Мы прибыли на рассвете. Их отец, зажав руками глаза, корчился на полу от боли. Они рассказали мне, что он ослеп на один глаз после удара по голове два года тому назад. Теперь какое-то внутреннее давление, казалось, выдавливало мертвое глазное яблоко из глазницы, и единственным выходом было попытаться удалить его. Я имел некоторое представление о строении глаза, так как мне приходилось свежевать убитых на охоте животных для изготовления чучел. Я дал старику морфий и удалил глаз. Сыновья крепко держали его. Несмотря на морфий, он корчился и стонал. Я и сам был изрядно потрясен. Придя в себя, он заявил, что теперь боль стала намного меньше. Я прожил у них два дня; когда мы встретились через полгода, старик чувствовал себя хорошо.