Озерки - [6]

- А Поплавский, когда держал "Аркадию", - сказал сморщенный, маленький актер, - все перед образом Николая-угодника молился. Трогательно, даже со слезами, бывало!.. А как пойдет дождь, он образ со стены стащит в в бочку с дождевой водой его! Кунает и приговаривает: "Хорошо тебе там? Ага, вот и мне так же!.."

- Слыхали, тыщу раз слыхали... Давайте скорей репетировать, господа, надо же хоть пообедать успеть, - страдальчески морщился герой-любовник, порывисто листая тетрадочку с невыученной ролью.

Администратор, опять не находя себе места, поплелся к выходу, заглянул в каморку с окошечком, где толстая кассирша мирно читала пухлый роман.

- Сколько билетов продали?

Она заметила ногтем строку и подняла глаза:

- Семь.

- Проклятое число. Все семь?.. Тьфу!..

К вечеру дождь прекратился. Вера вышла из дому слишком рано: все равно где томиться в ожидании. В парке бонны и няньки прогуливали детей в матросских курточках, старательно обходя лужи на дорожках. Кудрявый, светловолосый мальчик катил ей навстречу деревянный обруч, хохоча и разбрызгивая воду. У входа в театр афиши высыхали пятнами. Внутри было еще пустынно, только двое-трое подвыпивших актеров, видимо так и не уходивших с утра, кашляли и разговаривали где-то за дощатой перегородкой.

Она прошла к себе и тихонько притворила дверь, чтоб никого не видеть.

- Виталик, да ты никак гримироваться собираешься?

- Ну и что?

- А отменят?

- Ну и пусть. Ты погляди в окошко. Вон, видишь, идет?

- Ну, на пуделя похож.

- Он сейчас к кассе подходил, билет взял, я видел.

- Ай да пудель!.. Ну, бенефицык!.. Жаль Верочку.

- А что такое Верочка?

- Оставь, пожалуйста. Мне жаль. Мила.

- Мила. Но ведь не Савина.

- Не Савина. А все равно жаль...

Она еле слушала привычную актерскую болтовню, потом глубоко задумалась и совсем перестала слышать.

Очень долго она сидела, выпрямившись, давным-давно одетая и затянутая в костюме первого действия, загримированная, одна в своей дощатой клетушке. И оттого, что она давно уже, не отрывая глаз, смотрела прямо перед собой в зеркало, точно во время крещенского гадания, начинало казаться, что в темной глубине отражения мерцает и открывается какой-то неясный простор, точно взглядом проникаешь куда-то далеко за стенку, за дачный лес, за петербургские улицы и площади, в бескрайние поля, которых она никогда не видела, а только сердцем чувствовала всю их необъятность, когда поезд долгими днями и ночами бежит, а кругом все те же поля, перелески и степь, такая же сегодня, как была тысячу и три тысячи лет назад...

Россия с ее тысячелетней судьбой, ее великий народ. И она сама, такая слабая, недолговечная, пугливая и неуверенная, она могла мечтать чем-то послужить, отдать свое сердце, голос и талант, которого, может быть, и нет вовсе, отдать этому необъятному народу и заслужить минуты его любви. И вот вместо этого она ждет дачников, которые не желают покупать билеты на ее спектакль!

Бедная ты, ничтожная инженю! Мечтала о судьбе художника, который отдает свою жизнь, чтоб спасти свое творение, ее всегда преследовала эта мечта: отдать жизнь за лучшее свое творение; мечтала о зажженных факелах, о красоте и взлете, а ждет тебя то же, что тысячу других. Они ведь так же мечтают, говорят и надеются, играют нежных Клотильд, и пламенных Агнесс, и очаровательных гимназисток, а после рады до смерти, когда удается рассмешить публику, прихлебывая погромче чай из блюдечка в роли старой приживалки. И вот так же точно ты будешь через двадцать лет сидеть перед зеркалом, глядя на свое состарившееся лицо, ожидая выхода в роли Сидоровны, и выйдешь, и все увидят толстую, старую приживалку, и будут смеяться и хлопать, когда ты сиплым голосом будешь вспоминать, как ты была молода и хороша. И никому в голову не придет, что ты и вправду была молода, и голос твой волновал и пел так, что люди влюблялись в его звук, что когда-то в театр ты бросилась, как на подвиг, и что-то в тебе рвалось, горело, перегорело и безвозвратно угасло прежде, чем ты завязала чепчик двумя смешными ушками на затылке и села, хлюпая губами, хлебать с блюдечка чай.

А за тонкой перегородкой актеры, сидя на подоконнике, курили, зевали, лениво перебрасываясь словами от скуки.

- Виталик! Опять пудришься? Ты после каждой рюмки?

- Ну и что?

- К выходу будешь весь белый. Как Пьеро. Или как мельник.

Донесся смех, перешедший в зевок, потом в тяжелый вздох:

- Господи! Поезд подходит. Махнуть бы хоть в город. В Петербург бы. К тетеньке бы! В уют!

- А тетенька у тебя есть?

- Тетеньки нету. А уюта хочется все равно. Вот сигану сейчас из окошка. И в город.

- Сиганешь, и в Сестрорецк. Поезд-то из города пришел.

- Смотри, двое к кассе пошли. Кажись, за билетами. До чего отчаянный этот русский народ! Кто мою пудреницу убрал?

- Погоди, успеешь еще. Сейчас отменят, вот тогда пудрись.

К двери подошел администратор и, тихонько стукнув, сухо спросил, как она решает. Сбора нет ничего. Но все-таки, может, подождать отменять? Она сегодня хозяйка, ей решать.

- Как знаете, - сказала она. - Я согласна.

- Так как же: отменять? Подождать?

- Да, да, да, - отчаянно проговорила она, морщась и зажмуриваясь, как от боли. - Я согласна, хорошо, отменяйте, ждите, делайте, что хотите.