Овраги - [36]

Обе девицы проклинали свою участь. Имение называлось «Услада». Оно стояло на холме, у излучины реки, верстах в пяти от Сядемки. И, кроме дома с колоннами, чугунной ограды, лошадей, коров и бородатых мужиков, ничего в «Усладе» не было.

Появление хроменького не могло не развлечь сельских затворниц, особенно Любашу. Она играла с Семеном, как с куклой: таскала его через ручей по жердине, учила играть в серсо, выносила ему барское кушанье, предварительно политое касторовым маслом. Вечно голодный парень доверчиво набивал брюхо касторкой, а сестры, умирая от хохота, наблюдали, как он, внезапно бросив шлею или хомут наземь, словно раненый заяц, кидался в кусты. Измывательства над калекой возмущали Федота; он не раз пытался унимать бездельниц — ничего не помогало. Однажды вечером, когда Любаша вздумала учить Семена ездить на велосипеде, он не выдержал, затащил ее в кусты и отомстил за друга, как сумел. Поруганная проказница под величайшим секретом поведала об этом старшей сестре и добавила, что в самое ближайшее время попытается еще раз подвергнуться адекватному наказанию. Настя наябедничала отцу. Потапыч, похлопывая плеткой по голенищу, пожаловался помещику. Отставной полковник чрезвычайно оживился, заказал кофей, уселся в старинное кресло-балдахин, призвал Любашу и долго выяснял подробности. Затем был вызван Федот.

— Что ж, юбезный, — сказал помещик, картавя на «л» и на «р». — У тебя два авноценных выхода — садиться в тюму ии жениться. Выбиай.

Федот подумал и ответил:

— Я согласен жениться. Но с условием, ваше благородие. Прикажите отдать Настасью Семену.

Бывший полковник поперхнулся кофеем, побурел, выдернул из-за ворота салфетку и ушел в кабинет. Послали верхового за доктором. Старика разбил паралич.

А через месяц сыграли две свадьбы. Настя пошла за Семена, не переча. Она бы и за черта пошла, лишь бы не сидеть над капризным паралитиком.

Потапыч отдал молодым дом, а сам остался при барине.

Не успели молодайки поделить горшки, обрушилась на Россию германская война. Федота взяли в армию. Настасья мигом записала на себя барахло и скотину, сестрицу-солдатку стала попрекать коркой хлеба и наконец согнала со двора беременную. Семен до сих пор помнит, как в девятнадцатом году, в голодуху, встала под окнами не то девка, не то старуха. Жует траву лебеду и смотрит на него в упор безумными глазами. А за юбку держится крошечная девчонка. Он приглядывался-приглядывался, узнал Любашу. Хотел тайком вынести хлебушка, да вошла Настасья. Он задернул занавеску. «Все одно от Федота вестей нет, — вздохнул он. — Видать, убили».

Незадолго перед тем приехали в усадьбу люди — два красноармейца и одна женщина. Женщина была в кепке и в ремнях. Она вызвала Потапыча, показала ему бумагу и объявила: имение бывшего помещика Огонь-Догановского «Услада» реквизируется. Затем переписала люстры, трельяж, гобелены, тарелки, статуэтки, секретер, вазы, пуфики, ломберный столик и прочее, проверила оконные затворы и приказала красноармейцам навесить на двери сургучные печати. Под конец она велела Потапычу подписать бланк. Потапыч увидел свою фамилию, напечатанную пишущей машинкой, и прочитал, что означенное лицо обязуется охранять перечисленное в описи имущество, а за порчу или пропажу последнего привлекается к суду согласно законам военного времени.

Отставной полковник и бывший помещик был перенесен во флигель. Там он простудился и вскоре отдал богу душу.

Ни вдова, ни сын на похороны не явились и были прокляты Потапычем за бессердечие, а главное, за то, что ему пришлось платить за гроб, за крест и за могилу.

В двадцатом году внезапно вернулся Федот — крепкий, ладный, как прежде, и вдобавок красный командир. Побывал он и на войне, и в плену в Австрии, и в коннице Котовского бился с Махно. Семен замер от страха. Но ничего не случилось. Федот забрал Любашу, которая в то время батрачила у мельника в Хороводах, поставил семейную кровать там, где она стояла раньше, и начал строиться. Работал как зверь. И сруб рубил, и Гордею в кузнице пособлял, и четыре десятины обсевал. Черный стал на лицо. Не щадил ни себя, ни Любашу. Как-то принесла она с реки воды два ведра, присела во дворе на камушке и повалилась на бок. Федот схватил пузырек, какой под руку попался (у Любаши много пузырьков было с сигнатурками), накапал в деревянную ложку. Она глотнула и кончилась. Похоронил Федот жену, забрал дочку Риту и исчез. Через год вернулся, привез ящик гвоздей и вторую жену, рябую Женьку. Сядемцы ее и разглядеть не успели, а она уже на стропилине сидит, как верховой все равно, и топориком тюкает. И к двадцать четвертому году поднялся у Федота дом-пятистенок не хуже, чем у Потапыча, хотя без балкона, зато с железной крышей. Все дни, пока накрывалась крыша, гром стоял над деревней Сядемкой. Федот расклепывал закупленные в городе сто три цинкованных корыта, Женька выравнивала их деревянной кувалдой, Гордей склещивал на стропилах. А Ритка выпрямляла гвозди.

Как только в новый дом была запущена кошка, Федот затеял машинное товарищество. Затея пришлась ко времени. Солдаты, вернувшись по домам, снова превращались в мирных землеробов. В округе распахивались облоги. Заждавшаяся земля благодарила крестьян хорошим урожаем, а ни уборочных машин, ни тягла после военной разрухи недоставало. Федот добился от властей ссуды, завлек в правление кузнеца Гордея Кабанова, батрака Макуна и красного партизана Шевырдяева. А в 1925 году, когда Наркомторг разрешил покупать в кредит сельскохозяйственные машины стоимостью свыше сорока пяти рублей, Федот понял, что его «компания» — так он называл товарищество — твердо стоит на ногах. От желающих записаться не было отбоя. Но у Федота устав был строгий: либо сдавай в пай лошадь, либо тащи поломанный инвентарь — конные грабли, веялку, молотилку. (О молотилке, которая на ходу, речи не было. Хозяин исправной молотилки и без товарищества наживал на обмолоте одного снопа двугривенный.)