Овраги - [16]

— Чего принесла?

Клаша оглянулась на мужчин.

— Чего дрожишь? — продолжала хозяйка. — Небось свое, не ворованное Пойдем, погляжу.

Занавеска дверного проема задернулась. Не прошло минуты, как из-за перегородки послышался девичий голосок:

— Ма-ам, возьме-ем!.. А мам?

— Цыц, зануда, — оборвала хозяйка. — Заныла, модница! Она у меня еще титешная была, а рядиться любила. А ну, ступай полоскать! — Наступила пауза. Шепот. — Тебе чего велено. Вот жигану по уху! — Снова пауза, снова шепот и та же однотонная мелодия:

— Ма-ам, возьме-е-ем!..

— Куда возьмем? — Пауза. Шепот. — На деньги не дают… Не надо им денег… Забогатели… Не нуждаются…

Усатый кивнул конвоиру.

— Она эту несушку так не выпустит. Дочиста ощиплет. С города? — скосил он черный глаз на Митю.

— С города! — поспешно ответил Митя, поднимаясь со скамьи.

— Сиди, сиди. Не в школе, — и он отвернулся к Ягорычу.

«Надо было не отвечать, — рассердился Митя. — Или ответить: „Вам какое дело…“ Несушка! Придет милиционер, он тебе покажет — несушка! Допрашивает, ровно он тут самый главный. Арестант. Беляк недобитый».

— Батька живой? — спросил усатый.

— Живой, — вскочил Митя и тут же разозлился на себя, прикусил язык.

А за перегородкой, уже не таясь, одновременно, как это умеют женщины, говорили два голоса. И, словно окантовывая разговор, тянул подголосок:

— Ну ма-ам… Давай возьме-е-ем… Чего ты… Ну мам, давай…

Раздалась затрещина. А вслед за ней, зацепившись за занавеску, вылетела девчонка и приземлилась на четвереньки.

— Одну ощипали, — пробасил усатый.

Девчонка встала, засмеялась и приколола брошку, которая отвалилась при падении. Девчонка была скуластая, с маленьким, как у матери, ротиком. Платьице, украшенное множеством перламутровых, словно на гармошке, пуговок, облегало ее ладненькое тело. Она давно выросла из своей любимой одежки, но это ее мало беспокоило.

— А юный пионер, когда входит в дом, должен здороваться, — заметила она, отряхивая голые коленки.

— Здравствуй, — с готовностью отозвался Митя, оглядывая ее маленькие губки и сережки со стеклянными изумрудинками. — Будь готов!

— Всегда готов. Здравствуй. Ты в какой группе?

— В пятой.

— Ну вот. А я в шестой, — похвалилась она. — Как тебя зовут?

— Митька.

— Ну вот. А меня Мотька, — она засмеялась. — А Митькой нашу козу зовут.

— Почему козу? Коза женского пола.

— Потому что бодается, — Мотька хитро прищурила продолговатые глаза. — А какая разница?

Она крутнулась возле зеркала, хвастая набухшими грудками, и поманила его к себе.

— Знаешь что, Митя, — начала она заговорщическим шепотом.

— Что? — у него занялось дыхание.

— Зайди к своей мамке и скажи: пойдем отсюда. Здесь, мол, хозяева жадные. Так и скажи: жадные. Пойдем, скажи, мамка, в Полухино. Там народ добрее. Зайди. А то моя до ночи будет базарить.

— А если она скажет — скатертью дорожка… У меня уж ноги не идут.

— Что ты! Мамка, если хочешь знать, за что уцепилась, не выпустит.

— Лучше я скажу: на поезд опоздаем. Скажу: отец рассердится.

— Отец-то у тебя кто? — ввязался усатый. — Портфельщик?

В присутствии Моти насмешка чернявого разбойника показалась Мите вдвое оскорбительней.

— Нет, не портфельщик, а слесарь седьмого разряда, — ответил он как можно презрительней. — И секретарь партийной ячейки, к вашему сведению. И еще…

Он хотел добавить, что еще папа был начальник заградительного отряда, но усатый воскликнул:

— Гляди, Ягорыч, секретарь!.. Чего ж вы сюда пешим ходом прибыли?

Митя побледнел.

— А потому мы прибыли пешим ходом, — громко проговорил он, испытывая сладкий ужас, — потому прибыли пешим ходом, что у нас нету привычки колхозных лошадей воровать.

— Здорово он тебя уел! — хихикнул Ягорыч.

Митя украдкой взглянул на Мотьку. Она, точь-в-точь как мать, приоткрыла маленький роток и взирала на него с испуганным восхищением.

— Что-о! — загудел усатый, вытягиваясь чуть не до потолка. — А ну, повтори!

Повторить Мите не удалось. В горницу вошли женщины, и мать Мотьки обратилась к усатому:

— Ты бы, Михеич, чем ребят дразнить, забил бы мне ярочку. Будь такой добрый.

— Ножи вострые?

— А как же!

— Стой! — сказал Ягорыч. — Сядь и сиди. — Он вынул из берданки тряпку и подул в канал ствола. — Пойдешь, хуже будет.

— Неужто стрельнешь? — осклабился усатый. — Не промахнешь?

— Там поглядим. Будешь сидеть — пришьем конокрадство, отлучишься — добавим попытку к бегству… Чего ее резать? Пущай берет живым. Дома забьет.

— Живым? — не поняла Клаша. — Что же мне ее, живой в мешке нести?

— Зачем в мешке? — засмеялась хозяйка. — На поводу. На веревочке. Ярочка смирная. Майского окота. Мотька, покажи.

Девчонка бросилась в сени, и через минуту посреди горницы стояла овца, заросшая по самые глаза серо-черной шерстью. Была она сопливая, в дерьме и соломе и дрожала всем телом.

— Какая большая! — ахнула Клаша.

— Полтора пуда потянет, — хвастала хозяйка. — Считай, задарма отдаю. Добавь пятерку за шкуру и бери.

— Что вы! Куда мне шкуру! И до города ее не довести. Справки-то у нас нет. На станции ее у нас любой отберет.

— Папа сейчас приедет, будет справка, — заявила Мотька.

Словно поняв, что справка действительно будет, овечка горестно заблеяла. Из хлева ей ответила мать и еще какой-то сочувствующий барашек.