Овертайм - [45]

Много молодежи рядом с нами оказалось, чуть старше нас, чуть младше. Когда мужики в три ряда стоят, руками друг за друга держась, у тебя внутри рождается чувство гордости за этих сильных русских мужчин и огромная к ним благодарность.

Еще утром 19-го мама сказала: «Слава, улетай, пока не закрыли аэропорты, ведь Язов среди путчистов, ты вспомни, как он с тобой разговаривал и что он тебе обещал». Слава успокаивает: «Да ладно, теща, ты что думаешь, они про меня вспомнят?» Мама: «Этого никогда не знаешь, может быть, вспомнят через день, а может — через неделю. Но совершенно точно, они начнут ходить по квартирам». Тут я вмешалась: «Да, мама, сейчас они начнут стучать в нашу дверь и скажут: чего это вы тут расселись в такой большой квартире?» Если все повернется обратно, пропади она пропадом, эта квартира.

Шесть утра. Светает. Звонит подруга жены: «Уезжайте скорее». Мы спрашиваем: «Что случилось?» Она в истерике: «Идите посмотрите, вы же напротив ТАССа живете…» Мы телевизор включили — похоронная музыка играет, как обычно, когда кто-то из Политбюро помер. Я выбежал во двор посмотреть — действительно, танки около ТАССа. Интересно все складывается, но что делать?

Сидим, смотрим телевизор — показывают заседание, сидят ГКЧПисты, среди них Язов. Теща тут запаниковала: «Ты давай беги в Шереметьево быстро. Мы тут как-нибудь сами разберемся». Я ее спрашиваю: «Куда бежать? Если уже все, конец, они пришли к власти, то никуда и не убежишь. Мне, кстати, и бежать не от чего, я ни в чем не виноват». — «Нет, давай прячься, а ребенка мы сейчас отнесем в посольство». А Насте чуть больше месяца. Паника, они с Ладой в Шереметьево звонят. Я вмешался: «Никуда не звоните, потому что я никуда не поеду». Успокоили друг друга, как могли. Надо же, два года дома не был — и приехал! Я утром собирался в «Советский спорт», мы договорились с главным редактором на 10 часов, полагалось завизировать свое интервью. Поехал, все перекрыто, танки повсюду стоят. Я на батькиных «Жигулях» чешу по родной столице, по бульварам, в это издательство. Нигде не проскочишь, быстрее пешком бы дошел. Танки с одной стороны, БТРы — с другой, обстановка нервозная. Суеты, правда, особой я не заметил. Приезжаю в «Советский спорт», как порядочный человек, несмотря ни на что, раз договорился. Вахтера нет, в коридорах ни одного человека. Захожу к главному в приемную, слышу — он разговаривает по телефону, а секретарши на месте нет. Думаю: «Может действительно что-то происходит серьезное?» Вхожу в кабинет. Главный редактор стоит спиной ко входу, лицом к окну: «Да… Есть… есть… Да… Ну ты же понимаешь, что спорт и политика —‘ это те вещи, которые далеки друг от друга. Да… да… есть… есть… ладно, Николай Иванович, ладно». Увидел меня: «Я не могу сейчас разговаривать с тобой, потом встретимся». Я спрашиваю: «Что случилось?» Отвечает, вот позвонили, в числе тех газет, что закрыли, «Советский спорт». Сидит, кручинится: «Я же со всем составом редакции вышел недавно из партии. Сейчас надо всех предупредить, чтобы они говорили: это коллективное решение, а не чья-то инициатива, просто думали такое время пришло, что надо общим собранием выйти из партии. Ошибались. Ты представляешь, 10 августа, в День десантника, беспорядки начались в Парке культуры, мы опубликовали снимок на первой странице: перевернутая машина, а рядом пять номеров. Знаешь, у комитетчиков в машине много номеров, которые они меняют. И все эти номера валялись рядом: частные, государственные. Вот черт, я это напечатал. А что теперь делать?»

я поглядел, моя статья уже вся перечеркнута: «Значит, работать не будем?» — «Ну хорошо, — мучается он, — раз пришел, давай, но я не знаю, выпустят этот номер или нет. По-моему, решили совсем закрыть нашу газету. Ты понимаешь, мы в списках тех газет, которые должны закрываться!.. Не знаю, что делать. Начальникам звоню — никого на работе нет». Я прочитал свое интервью. Оно уже до меня оказалось правленным, были вычеркнуты острые моменты, спорные факты. Я сказал: «В таком виде беседу нет смысла выпускать, кому она нужна?» — «Да ты понимаешь, время какое? Ты что? Народу важно знать твое мнение. Ты подписывай». — «Нет, — говорю, — даже не подумаю, и ничего выпускать не надо, мне это ни к чему». Попрощался. Сел в «Жигули» и опять по бульварам, от Покровки до дома, до Тверского, часа полтора.

Когда «Советский спорт» вновь легализовали, они напечатали мое интервью, правда, все равно с сокращениями и без моей визы. Наверное, в тот день во многих местах такой бардак творился, я рассказал же о том, чему сам был свидетелем.

У отца 19 августа 60-летие. Делать нечего, я уже заказал ужин в «Узбекистане». Позвонил близкому другу, полковнику Коле Домарацкому. Коля обещал взять комендантскую машину и еще пару машин с военными номерами, чтобы нас отвезли в ресторан, а потом обратно привезли домой. В зале ресторана, конечно, ни души. Остались пара официантов да директор — мой старый знакомый. Но родственники каким-то образом собрались, друзья подтянулись. Получилось, как пир по время чумы, но по-русски, так как плясали под гармошку. Валера Лавров, который долгое время в «Узбекистане» проработал музыкантом, пришел с гармошкой. Так наша семья встретила путч. Как полагается, с еще хорошим грузинским вином. Расплатился я долларами, так как днем решил: надо скидывать «зелень», пока не поздно. Отдал доллары, не знаю уж по какому курсу, и вздохнул свободно. Комендантский час уже назначили, и такой кавалькадой — впереди комендантская машина, за ней мы с гармошкой, Домарацкий с нами, сзади две машины с солдатиками — поехали домой. Кто посмелее, зашел, остался до утра у нас.