Оула - [39]

— Ну, что там?.. — услышал Оула нетерпеливые возгласы соседей, которые были адресованы к тем, кто находился ближе к маленьким оконцам.

— Здесь товарняк, ничего не видно, — отвечали у правых по направлению окон.

— Мать честная! — восклицали с противоположных сторон. — Равнина голимая. Ни деревца, ни кустика!

— А ну, хавки захлопнули, …мать вашу…! Еще услышу базар, оправки лишу!.. — проорал маленький охранник.

Обычно в день делались две плановых остановки. Приходилось терпеть, поскольку параши, как в стационарных тюремных камерах, не полагалось.

Проще было, как считало начальство, делать остановки. Состав, как правило, загоняли на зады какой-нибудь станции, оцепление брало его в плотное кольцо, и заключенных начинали попарно выводить из каждого вагона.

Так и в этом случае под Котласом. Состав загнали в тупик подальше от ненужных глаз. Из последнего вагона высыпало оцепление, весело и быстро окружили состав, взяли винтовки на изготовку.

Усталый паровоз, пофыркивая и выбрасывая из себя облака белого пара, отцепился и укатил по своим делам — заправиться углем и водой. Стало тихо. Солнце садилось за ровный, плоский горизонт остывшим и равнодушным. Вагончики, брошенные паровозом, будто взявшись за руки, стояли цепочкой грустные и печальные. Хотя внутри их и вокруг происходило бурное оживление. Вдоль состава бегали младшие офицеры, что-то кричали. Бренчали задвижки на дверях, скрипели, повизгивали колесики, откатывая их в сторону, из проемов появлялись трапики — по две-три сколоченных доски со ступеньками в виде прибитых поперечин.

— Первый вагон готов? — кричал молодой офицер, пробегая вдоль состава.

— Первый готов! — отвечала охрана вагона.

— Второй вагон?

- …Готов! — отвечали из второго.

А лейтенант уже бежал дальше и деловито справлялся у других вагонов.

С появлением первых пар сорвались с мест и струной натянули поводки собаки. Истомившись за дорогу, они кидались в бой, захлебываясь лаем, хрипели, давясь ошейниками, демонстрируя своим хозяевам, ярость и рвение в службе. Заскрипели под ногами трапики, зачавкали обувки по раскисшему, грязному от копоти и шлака снегу, который с каждым днем все ниже и ниже оседал от весеннего солнца и теплого ветерка. Приходилось шагать и по мутным, жирным ручейкам, которые собирались в огромные маслянистые лужи, зеркально блестевшие между рельсов.

— Куда прешь, чучело?! — слышалось со стороны оцепления. И в ответ:

— Так куда мне… здесь вода!..

— Прямо, сказал…, Барсик, порви ему жопу….

Овчарка, услышав свою кличку, еще пуще принималась хрипеть и рваться на поводке. Заключенный шарахался, ступал прямо в мутную лужу и торопливо ее перебегал, морщась, чертыхаясь, проклиная все на свете.

Бредя напрямик, пары отходили за плоский, снежный отвал шагов на тридцать-пятьдесят, не дожидаясь команды, сбрасывали штаны и садились кто где, не обращая внимания ни на оцепление, ни на зевак, если таковые случались.

То тут, то там, под непрекращающийся лай собак слышались сдержанные хохотки и всевозможная армейская пошлость по поводу поз или вполне уместных звуков при оправлении естественной нужды. К тому же заключенные, как договорились, присаживаясь, разворачивались задами к оцеплению, хотя рисковали: — вдруг какой придурок отпустит овчарку.…

В общем, все было как обычно.

Поднимаясь по трапику, Оула сразу почувствовал напряжение в вагоне. И лишь зайдя во внутрь, понял что происходит. Еще там, на улице он удивился, что после него, пожалуй, мало, кто выходил из вагона. То ли он не заметил, то ли на самом деле быстро «отстрелялись». Забросив винтовку за спину, под наблюдением Мартына, маленький охранник уже закрывал калитку, пропустив в нее последних зэков, в том числе и Оула.

— Ну, что там у Вас, Мартынов, Сорокин?! — донеслось с улицы.

— А все, товарищ лейтенант…, остальные не хотят…, — Сорокин радостно улыбался, просто светился от удовольствия. — Мы, товарищ лейтенант, принуждать не будем, права такого не имеем.

— Ну, нет, так нет, — равнодушно отозвался офицер, — поднимайте трап. — отходя и молодцевато поскрипывая ремнями, добавил проверяющий.

— Во-во, и я говорю…, — мелко дергаясь, захихикал Сорокин, продолжая греметь запором, проворачивая ключом в замке.

По другую сторону калитки с побуревшими от страха и негодования лицами стояло несколько человек, наиболее пожилых и слабых. Учитель выделялся бледным лицом и позой. Длинный и худой, он чуть горбился как все высокие люди и походил на старый изогнутый гвоздь непригодный в хозяйстве. Часто снимал очки, протирал широким рукавом и вновь усаживал их на нос, заводя трясущимися руками крючки душек за оттопыренные уши. Он продолжал что-то говорить охраннику тихо и, судя по реакции Сорокина, весьма весомо, поскольку, слушая, тот гас на глазах. Улыбка и блеск сползли, глазки сузились и показались мелкие, желтоватые зубки в неприятном оскале.

— Да ты знаешь, Фитиль, что еще на одну статью наговариваешь?! — Сорокин стал пунцовым. — Мартын, слышь Мартын, глянь как ты на этого сраного доходягу, знаешь, что он сейчас мне говорил?.. Да за такое на полную раскрутку пойдешь тварь!.. Да ты теперь вообще больше не выйдешь из вагона!.. Подожди!.. Будет тебе «негодяй» и …. –