Оула - [33]

Сорокину вдруг вспомнился случай, как однажды в детстве, он схватился на базаре с умалишенным Маной. Не мужик и не старик, неопределенного возраста, с редкой, седой щетиной, повязанный по-бабьи платком, он постоянно, зимой и летом, сидел у входных ворот рынка, счастливо улыбался каждому и негромко выкрикивал — «Ма-а-на …» с ударением на первый слог. Ему давали, кто, что мог прямо в грязный кошель из мешковины. А он и не обращал внимания на милостыню, а старался каждому заглянуть в глаза. Тех, кто отворачивался или не смотрел на него, окликал: — «Ма-а-на…, ма-а-на…, ма-а-на….»

Тринадцатилетний Сорокин с наслаждением кусал маковую булку, с хорошо запеченной горбушкой, свежей-свежей, еще горячей внутри. Он настолько увлекся, что гнусавое «Ма-а-на», прозвучавшее почти в самое ухо, застало его врасплох, заставило вздрогнуть и остановиться. Костлявые, грязные с длинными, кое-где обломанными ногтями пальцы вцепились в булку. Сорокин тут же отдёрнул руку, и Мана повалился со своей приступочки, на которой сидел. У него были слабые ноги, но руки — необыкновенно цепкие. Он не отпустился от булки, да к тому же второй рукой как клещ ухватился за худенький локоть Сорокина. «Ма-а-на!… ма-а-на!..» — завопил на всю округу убогий. Народ быстро собирался вокруг. Естественно, весь гнев толпы был направлен на грубияна и хама, обидевшего обиженного. А Сорокин хоть и выпустил булку, но никак не мог отделаться от Маны, который продолжал держать его за локоть и орать на весь базар. Он готов был провалиться на месте, было ужасно стыдно. Он чувствовал, что просто так этот придурок Мана его не отпустит. Они копошились в пыли, оба вопили, один непонятно от чего, другой от страха. Сорокин никак не мог отцепить от себя Ману, который уже двумя руками держал за рукав и все старался заглянуть ему в глаза. Выбившись из сил, Сорокин вдруг почувствовал, что Мана его вообще никогда не отпустит и что его следует убить насмерть. Эта мысль немного охладила его тогда. Если не было бы людей и в руках было бы оружие, он, наверное, так бы и сделал. Потом их растащили. Мана все же оторвал рукав еще не совсем плохого пиджака, доставшегося от отца. Но с тех пор Сорокин люто ненавидел и боялся блаженных. Ему казалось, что они что-то видят в нем, читают его мысли, понимают, что он слабый, одинокий и жутко ненавидит всех, кто счастливее его, выше ростом, сильнее, удачливее, у кого судьба сложилась ладно и гладко.

Вот и на этот раз Сорокин почувствовал, что Контуженный не боится его, совсем не боится. Причем он не боится и Мартына, и вообще никого. Он как блаженный или смертник, которых Сорокину доводилось встречать — очень опасен. Но как же поступить?! Просто так это нельзя оставить. Вон как ржали заключенные над его позором. Хотя настоящий позор — это трибунал. И все же что же делать-то!? Ладно, куда он денется.…

Из другого, потустороннего мира прогудел далекий, хрипловатый голос встречного паровоза. И все невольно переключились на ожидание предстоящей встречи. Это всегда было особым событием, редким, радостным и в тоже время очень и очень горьким.

Частые, тяжелые выдохи локомотива приближались. Поезд шел навстречу, а стало быть, туда, откуда везли их. Он шел в их счастливое вчера!.. Где тепло и уютно, где смех и родные, любимые лица, где осталась их воля!

Каждый раз в ожидании встречного все заключенные замирали, внутренне напрягались, а внешне вытягивались как солдаты на параде при прохождении командующего. Переставали дышать. Глядели и глядели во все глаза через стены своих вагонов, словно те были прозрачными. И, казалось, действительно видят огромный, черный паровоз с красными колесами, летящий навстречу как стрела, едва касаясь земли, у которого впереди большая лучистая звезда с портретом Великого Вождя в самом ее центре. А с боков цветы, цветы, живые цветы и развивающиеся алые флаги.

Даже оба охранника тревожились в такие моменты. Опасливо, с подозрением оглядывали своих подопечных, словно боялись массового побега на проносящийся поезд. А те, хоть и стояли вытянувшись, были давно сломлены. Сломлены судьбой. Это были люди, у которых вместо лиц — застывший страх, удивление, обреченность. Некогда породистые, умные и красивые, уверенные в себе и свое будущее, в одночасье потерявшие все, в том числе честь и достоинство, потерявшие что-то главное, без чего человек переставал быть человеком. Перечеркнули все, что было «до», не оставив никаких шансов на будущее.

И каждый заключенный это чувствовал. Давно устал думать и надеяться. Давно смирился с тем, что с ним произошло, что он не нужен больше своей стране, что он действительно враг, что так ему и надо! Что все они, лишенные человеческих прав, собранные в стадо, которое гонят куда-то, везут и везут как можно дальше от здоровой, полноценной жизни, от чистых и честных людей, от родных и близких, как неизлечимо больных, как носителей крайне опасной заразы.

И всякий раз, поравнявшись с их составом, встречные поезда брезгливо обдавали упругой воздушной волной, словно давали пощечины понуро стоявшим, маленьким, жалким вагончикам, от которых те качались, жалобно поскрипывая, а людей в них бросало в стыд, будило память, тревожило забытую обиду. Будто бы через лязг и звон проносящегося состава они улавливали музыку, пение, счастливый смех, веселье. А когда состав удалялся, затихая, постукивая на стыках, погромыхивая сцепкой, многим слышался в этом скрежет тюремных запоров, обвинительные слова приговора, гневные выкрики из толпы, клацанье винтовочных затворов и тюремных запоров.