Отзвуки родины - [7]

— Полковник Вальдов отличился тогда на войне, — заметил Гельмут. — Он был одним из самых храбрых офицеров.

— Ну, да, да, — нетерпеливо промолвил граф, — я не сомневаюсь в его храбрости, однако его дети носят мещанское имя, и он оставил их совершенно без средств. Бедность и зависимость — состояния довольно неприятные, и в таком случае лучше стать хозяйкой мансфельдских имений, пусть даже и не питая ни малейшей симпатии к их владельцу.

— Ни малейшей! — с неожиданной горечью повторил молодой барон. — Элеонора достаточно ясно демонстрирует это мне!

— И это задевает тебя? — Оденсборг внимательно посмотрел на сына.

Однако тот лишь насмешливо пожал плечами:

— Меня? Нисколько!

— А это, по крайней мере, прозвучало в твоих словах. Ты избалован, Гельмут! Ты прослыл неотразимым и чувствуешь себя оскорбленным, когда твоя прекрасная кузина остается к тебе равнодушной, а что она прекрасна — этого нельзя не признать! Ты также не безразличен к ней и, может быть, теперь думаешь об этом браке совсем не так, как раньше, когда он представлялся тебе тяжелыми оковами.

— Нет, папа, я не люблю таких ледяных характеров, в которые никогда не прорывается теплый луч! — страстно воскликнул Гельмут. — Я никогда не свяжу своей судьбы с женой, холодно расчетливой, думающей только о моем богатстве и при этом не дающей себе труда скрыть от меня свое безграничное равнодушие.

Граф с довольным видом кивнул головой.

— Ну, тогда мы вполне солидарны! Но именно поэтому твое поведение не должно возбуждать никаких надежд, которые ты вынужден будешь разбить впоследствии. Вообще необходимо, чтобы ты как можно скорее объяснился со своими родственниками, чтобы всяким желаниям и планам положить конец.

— Время терпит, — уклончиво ответил Гельмут, — я хотел позже…

— Как можно скорее, а еще лучше даже сегодня! — настойчиво повторил Оденсборг. — Чем дальше ты будешь тянуть канитель, тем она станет мучительнее.

— Мне казалось, она и так довольно мучительна. Как я скажу об этом Элеоноре, не оскорбив ее?

Граф усмехнулся с опытностью светского человека.

— Тебе это кажется так трудно? Придумай какую-нибудь сказку, объясни, что твое сердце несвободно, что ты уже связан, а потому готов отказаться от счастья которое при других обстоятельствах… и так далее в том же роде! В таком объяснении не будет ничего обидного и на него не найдется никаких возражений. Обещай мне еще сегодня покончить с этим делом.

— Если ты полагаешь, — нерешительно сказал Гельмут, очевидно, привыкший подчиняться авторитету отчима. — Вот мука быть наследником Мансфельда!

— Мука, из-за которой тебе, наверное, завидуют тысячи! Решайся, Гельмут, надо, наконец, покончить с этим. Одним ударом освободись раз и навсегда. Я рассчитываю на твое обещание.

Пожав пасынку руку, граф вышел из комнаты, а молодой человек в самом скверном настроении бросился в кресло. Он видел, что отчим прав. Надо было, наконец, кончить дело. Но Гельмут не привык заниматься мучительными и неприятными вещами — об этом заботился отчим, и молодого наследника вполне устраивала такая опека, избавлявшая его от труда и неприятностей.

Теперь ему, как и всегда, был предписан план и ход действий. Он должен объяснить, что влюблен в другую и уже помолвлен с ней. Конечно, это самый лучший и удобный выход, но Гельмут не привык лгать, и мысль, что он с ложью на устах должен смотреть в глаза своей кузины, вызывала в нем в высшей степени неприятное чувство.

Он питал какой-то страх перед этими холодными и серьезными глазами, в которых постоянно видел безмолвный упрек, между тем как суровая замкнутость Элеоноры в то же время крайне оскорбляла его тщеславие. Нельзя было обращаться так с будущим супругом, из рук которого предстояло получить богатство и блеск. Элеонора, казалось, была уверена в этом и волю завещания считала непреложной.

Однако здесь едва ли требовались наставления Оденсборга, так как Гельмут уже давно решил порвать ненавистные цепи, и если красота кузины иногда и привлекала его, то тем решительнее отталкивала ее «холодная натура».

Случай, похоже, благоприятствовал его решению, так как в тот же миг в комнату вошла Элеонора. Гельмут быстро вскочил с места, но при всей своей обычной рыцарской любезности, с которой он приветствовал ее, не смог скрыть некоторого замешательства. Обменявшись приветствиями, они заговорили о посторонних вещах, но разговор вскоре затух, и никто из них не выказывал особенного желания продолжать его.

Элеонора подошла к окну, и Гельмут встал с ней рядом. Несколько минут они молча смотрели на море, на самом деле, казалось, оправдывавшее сегодня нерешительность капитана Горста. Волнение было значительно сильнее, чем накануне, волны с дикой яростью гнались друг за другом, и деревья парка с жалобным стоном склонялись под стремительными порывами ветра, обрывавшего с них последние увядшие листья.

— Вот уже и предвестники наших зимних бурь, — промолвила, наконец, Элеонора. — Поздняя очень бывает очень суровой у наших берегов; ты, может быть, еще помнишь это с детства.

— Да, тут такой климат, из-за которого нам позавидовал бы только разве какой-нибудь эскимос, — подтвердил Гельмут. — Я скорблю душой о прекрасной Италии, но, несмотря на все, эта дикая, бурная жизнь моря таит в себе что-то захватывающее; что-то притягивающее есть в этой грозной игре волн, которая каждую минуту может обернуться суровой реальностью.