Отзвуки родины - [22]

— Лучше бы никогда не приезжать в этот Мансфельд!

Он повернулся, чтобы идти, и внезапно очутился перед Элеонорой, только что спутавшейся с горы.

— Ты здесь, Гельмут, — удивилась ока. — Где же остальные?

— Там, у пруда! — кратко ответил он.

Элеонора взглянула в указанном направлении, где никого не было еще видно.

— Я вижу Отто, — заметила она, словно извиняясь за свое присутствие. — Доктор Лоренц хотел позвать его, нам надо еще пройти к Арнульфу, где мы оставили лошадей, а теперь уже поздно.

— Конечно, мы все опоздаем, — нетерпеливо ответил Гельмут, — солнце уже заходит!

Девушка, казалось, не знала, идти ей или остаться, и, наконец, решилась на последнее. Ей очень не хотелось отправляться разыскивать графа и Хольгера, а Отто должен был появиться с секунды на секунду. Она и не подозревала, что он и Ева прикладывали все усилия, чтобы как можно дольше задержать обоих у пруда. Таким образом, словно нечаянно, она отошла немного в сторону, но и в этом движении скрывалось стремление избежать Гельмута, которое он слишком часто испытывал в последнее время. Его губы дрогнули, но он не произнес ни слова, мрачно оставшись на месте.

В лесу и на прогалине заклубился туман, а на море садилось солнце, обрамленное темными облаками. Мечтательная тишина и спокойствие были разлиты в природе, но это было спокойствие перед бурей, дремавшей в грозных тучах.

Молчание длилось довольно долго и с каждой минутой становилось мучительнее и невыносимее; наконец, Элеонора решилась прервать его.

— Гельмут! — промолвила она чуть слышно.

Барон обернулся к ней.

— Что тебе угодно?

— Я хотела предостеречь тебя, хотела… — слова, казалось, застряли у нее в горле, несколько секунд она молчала, а затем быстро прошептала: — Хотела просить тебя избегать в будущем встречи с Арнульфом Янсеном. Он крайне возмущен и огорчен теми крутыми мерами, которые применяет граф Оденсборг от твоего имени; и не только его одного раздражают эти меры. Если ты еще раз разозлишь его, как давеча, то может случиться несчастье.

— Неужели мне бояться этого Янсена? — презрительно сказал Гельмут. — Ты лучше посоветовала бы ему приличнее вести себя; он совсем забылся по отношению ко мне.

— Забылся? Арнульф не принадлежит к числу твоих подчиненных!

— Ну, это не имеет значения! Все равно с людьми его класса я не обращаюсь, как с равными. Вы, правда, всегда поступали иначе.

— Как и следовало поступать со спасителем нашего отца. Но Арнульф и без того завоевал себе такое положение. К какому бы классу его ни причислять — к обыкновенным, средним людям он не относится.

— Этот фрисландский мужик, по-видимому, представляется тебе настоящим героем, — саркастически усмехнулся Гельмут.

— По крайней мере, настоящим мужчиной, — холодно возразила Элеонора. — И этого в нем отрицать нельзя, особенно по сравнению с другими.

— Элеонора! — воскликнул Гельмут.

Его глаза метали молнии, но они встретились с прямым взглядом. Девушка нисколько не смутилась.

— Конечно, все Мансфельды были настоящими мужчинами, — продолжала она, — энергичными и храбрыми, и только последний отпрыск древнего благородного рода, которого судьба сделала владельцем поместий его предков, только он один предпочитает быть послушным сыном какого-то Оденсборга. Да, Гельмут, этот чужестранец — господин и повелитель в твоем родовом имении; он управляет им, как ему нравится, он творит суд и расправу, а ты… ты — не что иное, как игрушка в его руках.

Гельмут побледнел, как мертвец; то, в чем он не признавался сам себе, не смел признаться, было открыто и безжалостно брошено ему в лицо.

— Элеонора, — прерывающимся от гнева голосом промолвил он, — ты пользуешься своим положением женщины, чтобы безнаказанно оскорблять меня! Если бы что-нибудь подобное осмелился сказать мне мужчина…

— Ты, наверное, вызвал бы его на дуэль! — перебила она. — Но мог бы ты уличить его во лжи?

Молодой барон замолчал при этом предательском вопросе. Конечно, он вызвал бы оскорбителя на дуэль, но и с пистолетом в руках чувствовал бы, что тот сказал правду. Теперь он должен был воспринимать правду из этих уст; он не слышал, как дрожал голос обычно энергичной, гордой девушки, не видел, как слезы, словно туманом, заволакивали ее глаза; он слышал только горький упрек в ее словах, и его смертельно раненная гордость возмущалась, но он не находил ответа.

— Если ты явился к нам как датчанин, — продолжала Элеонора, — как враг народа, мы должны были бы снести это, и в этом была бы твоя добрая воля, твое убеждение. Но у тебя нет никаких убеждений, как нет и отечества. Не возмущайся так, Гельмут! Хоть раз ты должен услышать от меня правду, иначе ведь никто не осмелится высказать ее тебе. Как часто мне приходилось слышать, чем бы должен был быть барон Мансфельд для своей страны, для своего народа, на чьей стороне следовало бы ему стоять, и, когда все осуждали тебя, я вынуждена была молчать. Но все же, — здесь голос Элеоноры прервался и самообладание покинуло ее, — но все же я отдала бы жизнь, если бы могла назвать их лжецами. Я не могу выносить это!

Гельмут вздрогнул. Какой это был тон? Он звучал как вопль истерзанного сердца, был полон невыразимого страдания за него. Перед молодым человеком внезапно сверкнул ослепительный свет; словно солнечный луч упал на него из темных туч горечи и гнева. Он понял этот тон и, затаив дыхание, едва слышно промолвил: