Отзвуки родины - [21]

Граф и наместник действительно удивились, между тем как Отто поразила энергия, с какой лгала молодая девушка.

— Это необходимо расследовать, — сказал Хольгер. — Пойдемте, граф, выясним это сами.

До пруда было верных десять минут ходьбы, и, если бы датчане последовали туда, они задержались бы, потратив еще минут десять на безрезультатные наблюдения; тем временем капитан успел бы овладеть шлюпкой, и цель была бы достигнута. Хольгер действительно присоединился к девушке и Отто, быстро побежавшим вперед; граф Оденсборг тоже намеревался последовать за ними, но внезапно остановился и обернулся к пасынку.

Гельмут не принимал ни малейшего участия в разговоре; он стоял, прислонившись к дереву, и смотрел на море, не обнаруживая никакого интереса к происходившему.

— Разве ты не пойдешь с нами, Гельмут? — спросил граф.

— Нет, я устал! — ответил молодой человек, не меняя положения.

— От такого короткого пути? Обычно ты неутомим.

— И все-таки я устал. Я ведь целый день ничего не слышал, кроме твоих обсуждений с Хольгером всяких полицейских и тому подобных мероприятий.

На лбу Оденсборга появилась недовольная складка, но он, вероятно, не хотел замечать резкий тон пасынка и, медленно подойдя к нему, произнес:

— Мне казалось, что я сколько мог отдалял от тебя все эти неприятности.

— О, конечно!

— По твоему же настойчивому желанию. Ты же сам никогда не хотел ничего слышать о них и принимать участие в наших совещаниях.

— Да, потому что у меня не было ни желания, ни способности стать тюремщиком своих земляков.

— Гельмут, что за выражение! — с упреком сказал граф. — Вообще, что такое произошло с тобой? С некоторого времени я вовсе не узнаю моего жизнерадостного, веселого сына. Ты постоянно раздражителен, мрачен, не оказываешь больше мне прежнего полного доверия. Как я это должен понимать? Я всегда относился к тебе с отеческой любовью и поэтому могу требовать от тебя того же.

В его словах звучала опять та же доброта и снисходительность, которые он — холодный и уравновешенный — умел выражать только своему пасынку. Молодой человек, должно быть, почувствовал это. Он торопливо провел рукой по лбу, словно желая отогнать мучительные мысли, и значительно мягче произнес:

— Прости, папа! Все это относилось не к тебе. Я ведь раньше говорил тебе, что отношения здесь, в Мансфельде, будут для меня тягостны. В настоящее время они сделались невыносимыми, а ты все еще настаиваешь на нашем пребывании здесь.

— Потому что это неизбежно; теперь наше присутствие здесь необходимее, чем когда-либо.

— Твое — пожалуй, я же совсем лишний в своих поместьях.

Граф испытующе и удивленно посмотрел на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, положительно ничего! Оставь меня в покое! — с нетерпением воскликнул молодой барон.

Оденсборг пожал плечами.

— С твоим настроением сегодня ничего не поделать. Я знаю, откуда оно — всему виной эта встреча с твоими родственниками.

— Ну, мне казалось, что я и Элеонора очень далеки друг от друга; мы почти не встречаемся с нею.

— Несмотря на это, ты не можешь избавиться от этого влияния. Отрицай сколько угодно, но перемена в тебе началась как раз с того дня, когда Элеонора Вальдов отвергла тебя!

— Папа! — гневно воскликнул Гельмут, но граф повторил с ударением:

— Отвергла! Это — как раз подходящее слово. Если бы у нее еще имелись причины для этого «нет», тогда безразлично, но этот высокомерный, презрительный отказ, который ты все еще не можешь забыть!..

— Ну, кажется, ты сам больше заботишься о том, чтобы я не забыл его! — с раздражением возразил Гельмут. — Ты постоянно напоминаешь об этом; не проходит дня, чтобы ты не повторил того же самого.

— Но, Гельмут, с чего ты так волнуешься? — стал успокаивать его Оденсборг. — Если это оскорбляет тебя, не будем никогда больше упоминать об этом. Пойдем, присоединимся к остальным.

Он ласково положил руку на плечо пасынка, но на этот раз его ласка не достигла цели. Гельмут скрестил руки на груди и упрямо отвернулся.

— Нет, мне необходимо хоть на несколько минут остаться одному. Прошу тебя, ступай к ним!

Эта просьба не была исполнена. Тогда он повторил ее с таким раздражением, что граф не пытался больше возражать; но складка на его лбу углубилась, и он пробормотал:

— Хольгер прав: это подозрительные симптомы.

Граф отправился один к пруду и встретился с Лоренцем. Последний попросил его взять с собой в лодку. В сумерки старик ни за что не согласился бы возвращаться один через лес, и страх перед этим пересилил даже отвращение к графу. Оденсборг вежливо согласился, и Лоренц присоединился к нему, чтобы передать своему воспитаннику, что сестра ждет его, чтобы ехать домой.

Присутствие посторонних, очевидно, тяготило Гельмута, и, оставшись один, он облегченно вздохнул. С молодым бароном произошла значительная перемена: он побледнел, казался намного серьезнее, чем несколько месяцев тому назад, когда он, радостный и веселый, возвратился к себе на родину; его лоб часто хмурился, он стал почти болезненно раздражителен, горькая усмешка кривила его губы.

Несмотря на это, граф Оденсборг не подозревал, как тяжело его пасынку; да это и понятно: ведь сам он был чужестранцем. Гельмуту же постоянно приходилось чувствовать, что он также чужой здесь. При любом общении с соседями, при встречах с земляками он невольно испытывал это. Наследник мансфельдских имений, внук человека, долгие годы стоявшего во главе немецкой партии, повсюду возбуждал недоверие и подозрение. Гельмут знал, что в нем боялись и ненавидели датчанина; он слишком хорошо читал взгляды, которыми обменивались при его приближении, понимал, почему все боязливо избегали его и внезапно прекращали всяческие разговоры. Еще немного — и его окрестили бы шпионом, передающим каждое неосторожное слово наместнику. Все местные жители, от самых богатых до бедняков, крепко держались друг за друга и, как прежде скрывали ненависть к датчанам, так теперь с трудом сдерживали восторг при приближении своих немцев. Гельмут чувствовал себя среди них отверженным, и в его словах крылось подавленное страдание, когда он промолвил вполголоса: