Отвращение - [2]

Перед самой войной их семья уехала в Киев. Как плакали девочки, и как счастливы были родители Рахили. Киев! Столица! Рахиль будет, наконец, учиться в музыкальной школе.

Мать проснулась. Разве она помнила эти качели? Эти сандалики на полненьких ножках подружки и то, как они обнялись тогда и сердца рвались друг к другу через ситцевые сарафанчики?

Это было их прощание навсегда, хотя до войны еще было шесть или семь лет. Но сейчас матери казалось, что в счастье ее сна уже было все. И война, и Бабий Яр, и то, как она плакала после войны, узнав про этот ужас, и как она себе клялась честным пионерским не забыть Рахиль, но забыла… Ни разу не вспомнила.

Она встала с кровати, ей было нехорошо, как-то стыдно за себя, живую, взрослую, и получается, неверную, тут-то и стали у нее отходить воды, бурно, будто ее надрезали. Испугалась, закричала, забыла сон. А кода после криков и ужаса ей сказали «девочка», то она уже знала, что это Рахиль к ней вернулась. Больше некому. Сон ей снился не просто так.

А год был непростой, пятьдесят третий, и евреев уже трамбовали в теплушки для долгих переездов. Сволочи-врачи хотели сгубить самого Сталина, и настроение дрожащего от справедливого гнева народа было круче действий властей. Их бы – всех! – поставить к стенке Лубянки и одним единым махом. А если уж отправлять, то не поездом, а голой ступней по замерзшей сибирской земле.

А мать возьми да назови русскую курносую деваху Рахилью. Это ж какие надо иметь мозги, и вообще и в частности, какую тайную преступную мысль надо носить в головенке, если не сложить эти простые как три рубля факты жизни!

Папочку от обиды непослушания его мнения сдернуло с места, мать выгнали с работы, и если бы не дедушка и бабушка, которые были счастливы розовой девочке с белыми кудряшками за ушками, и им было совершенно все равно, как звали внучку… Дедушка звал ее Рашенькой, а бабушка Хилечкой. Выжили. Тем более что на этот раз все так быстро и легко кончилось. И даже было подвергнуто, опять же, народному осуждению за излишнюю ретивость.

Так русская девочка навсегда в людском понимании осталась клейменной глупым материнским сном. Отца все забыли, дедушка с бабушкой были убиты на собственном огороде, за бутылку водки, которая оказалась простой водой. От злости разочарования парни лопатами порубили стариков. На суде они рвали рубахи, мол, разве б они стали за простую воду жизни решать, они ж хорошие ребята, просто опохмел требовал решительных мер. Их родители в суде же с места тоже кричали, что мальчикам цены нет в трезвости.

Рахиль окончила филологический факультет Московского университета и хотела идти в школу, чтоб помочь жить маме, но ей предложили аспирантуру, так как ее дипломная работа «Письма Чехова как нравственное завещание двадцатому веку» получила первый приз на конкурсе чеховских работ. И хоть жить на одну учительскую зарплату было трудно, мама, гордая таким предложением дочери, строго сказала: «Иди, и думать нечего. Что мне надо эдакое, чтоб не хватало. Аспирантура – это же счастье».

Так решением мамы Рахиль осталась в Москве, с блеском защитилась, вышла замуж, родила сына, вернулась в Донецк, стала доцентом филфака, а на одно время стала и его деканом; похоронила маму, у которой инсульт случился в момент, когда она входила в троллейбус, инсульт, как выяснилось, копеечный, зато удар затылком при падении был вполне несовместим с возвращением к живым. Комнату бабушки занял сын, а потом как-то, почти через день или два, с ним поселилась птичка-невеличка с постоянно голыми и видимыми до трусов ногами, из комнаты раздавался здоровый детский смех, и Рахиль как-то спокойно, почти радостно поняла, что бежит уже по окончательной дороге, потому что все главное свершилось. Конечно, надо бы дождаться внуков. Но сигналы из этого отсека души шли слабые, как бы и не очень ей нужны были внуки. Больнее щипало другое: у нее лежала почти готовая докторская, одно время только о ней и думалось, а потом все как-то заглохло. Ну, идет себе жизнь, спокойная, размеренная, зачем ей другая. А диссертация – это такая дырка в голове!

Нет, ничего ей не надо. Ей и так хорошо.

Что мы знаем про свое завтра? Ничего! О нем знает только дама-судьба, которая практически, не дыша, практически не задевая по пустякам, идет рядышком, и ты не поскользнешься, если она не захочет, но, бывает, попадешь туда, куда тебе и в дурном сне не снилось.

Можно ли было вообразить, что Украина отлепится от России и станет жить сама по себе? Что в какое-то мгновение ока русская кафедра тихонько уступит место украинской. Что будет взлет до задыхания национальной гордости? Да пожалуйста! Разве она против? Украина – ее родина, но вот что Коцюбинский и Франко круче русской классики, а вся украинская литература мудрее, старше русской, так, может, вы, хлопцы, погорячились? Нет, отвечали ей, смотрите, Рахилька, сами.

Все великое в русской литературе с украинской плодородной земли – и Гоголь, и киевлянин Булгаков, и вся Одесса – это наша, украинская, Одесса. Ну, в общем, было бы смешно, если бы не было так грустно. Но пришли такие времена.