Отторжение - [48]

И да, Памела права, я ничего не говорила и не делала, чтобы пресечь оскорбления. Потому что я до смерти боялась. Потому что это значило бы разбить стекло, которым я огородила себя. Я не могла вернуться туда. Поэтому просто еще крепче застегнула молнию, спасающую от мира.

Мне хочется грубо сказать Памеле, чтобы она отстала от меня, но неожиданно она произносит:

— И как после этого ты вообще еще с Фитцджеральдом можешь общаться!

— Мы не общаемся, — отвечаю, пытаясь вырваться из ее разговоров.

— Ты к нему в больницу ходишь!

— И что? Это запрещено?

Памела обзывает меня дурочкой и рассказывает эту жуткую историю про пожар в спортивном зале и Мэри-Энн. Рассказывает, как Шон «выбежал и даже не вспомнил про нее». У меня руки покрываются гусиной кожей, и становится так жарко, как будто я чувствую тот огонь. Памела говорит про Шона очень плохо, называет последним трусом, недостойным, позором школы. Она поливает его грязью, а я вспоминаю вдруг шрамы на его руках и думаю, что ему не так уж легко все это далось. Я думаю, зачем он вообще после всего ходит в школу. Почему не учится дома, как Питер. Может, родители настояли, но это жестоко. И внезапно, в один миг, я понимаю, что все это время происходило с Фитцджеральдом и вокруг него. Весь это игнор был самой страшной травлей, которую я только могу представить. Мы всегда думаем об оскорблениях и насмешках. Нам кажется, лучше бы нас просто не замечали, оставили в покое, не трогали, но это не всегда самый легкий путь. Я слышу по голосу Памелы, как она презирает Шона — почти так же, как остальные презирали в своих насмешках моего брата.

Питер

Глубоко дышать. Не волноваться. Не думать ни о чем. Не думать, что скажут люди. Не обращать внимания на косые взгляды. Я пытаюсь без ярости, жалости и отвращения смотреть на свое лицо в отражении. Пытаюсь смотреть на него так, как смотрел Шон. Мне надо привыкать жить с ним. Но это позже — сейчас нужно одеться и поехать в больницу.

— Дорогой, ты уверен, что хочешь ехать? — мама осторожно заглядывает в комнату, но не видит меня, стоящего в ванной перед зеркалом.

Рука, бок и часть груди покрыты рытвинами ожогов, но все это легко скрыть под одеждой. Даже лицо можно частично скрыть под капюшоном, не спрячешь только мой страх.

— Да, мам, — отвечаю. — Подождите минутку.

Когда появляюсь внизу, в надвинутом на глаза капюшоне, папа обнимает меня, подбадривает.

В машине еще нормально, хотя весеннее солнце светит через стекло так, будто хочет меня спалить. Но чем ближе мы подъезжаем к больнице, тем сильнее дрожь в руках и ногах, которую я не могу унять. На парковке ноги становятся ватными, и мне кажется, я не смогу самостоятельно вылезти. Папа открывает дверь — видимо, я здорово затянул. Три глубоких вдоха, поправляю капюшон, выхожу.

В больнице много народа. Кто-то уставился в телик, висящий под потолком, и эти люди нравятся мне больше всего — им нет дела, ни до меня, ни вообще до остальных. Они ждут, когда их вызовут в нужный кабинет, потом выйдут и поедут домой, так и не оглянувшись. А вот тучную афро-американку за стойкой регистратуры и стройную девушку позади нее я сразу начинаю ненавидеть. Они буквально прилипают ко мне взглядами. Вроде как, и смотреть-то не особенно приятно, и понимают, что неприлично, но как будто оторваться не могут.

Рита ждет у палаты Шона. Говорит, он спит, и нас пустят, как только проснется. Тут же его родители, мистер и миссис Фитцджеральд, как-то странно смотрят на меня, не то с жалостью, не то с обвинениями. Я не знаю, что они знают обо мне и известно ли им, что Шон сейчас в больнице фактически из-за меня. Мне даже хочется подойти и извиниться, но я не очень понимаю, как это сделать и что сказать. К тому же, Рита садится рядом и останавливает мой порыв вопросом.

— Ты знал про ту девочку, Мэри-Энн, и про пожар? — робко произносит она шепотом.

— Да, — отвечаю, глядя в пол.

— Почему не рассказал мне?

Это звучит как обвинение в предательстве. И это обвинение вполне оправдано, ведь мы всегда всем делились с сестрой.

— Шон попросил не говорить.

В палату нам разрешают войти после того, как оттуда выходят родители Фитцджеральда. Мама его очень уставшая и встревоженная, отец вымотан, как будто марафон пробежал. Только что пот градом не льется — это его и выдает.

Когда вхожу, теряюсь. Я не знаю, с какой стороны удобнее подойти к кровати, чтобы Шон видел только левую часть моего лица, и чтобы еще Рита не видела правую. Где-то очень глубоко в сознании я понимаю, что и ему, и ей нет никакого дела до моего шрама, но не могу избавиться от этой привычки. В итоге, после долгих колебаний, подхожу слева и встаю, чуть развернувшись к окну.

— Ты все-таки выполз из своей норы, — вместо приветствия произносит Шон, — Рад тебя видеть, Питер. Спасибо, что пришел. Я, видишь, не очень-то…

— Да нормально ты, — вру, потому что, конечно, выглядит Шон страшно.

С лица еще не спала опухоль, под обоими глазами фиолетово-лиловые синяки, скулы разбиты, бровь и губа зашиты, голова перевязана, из носа вьются эти дурацкие трубки. А еще рука в гипсе от кисти до локтя.

— Нормально, ага, — ворчит он и усмехается, — как апельсин после соковыжималки.